Через стену детской до меня доносились отголоски вечерних скандалов. Обычно отец требовал от мамы, чтобы она «легла» с ним. Мама, судя по всему, отказывалась, поэтому отец все больше впадал в бешенство и грозил поломать мебель. Я втайне гордилась его силой, но одновременно дрожала от страха и наутро умоляла маму в следующий раз уступить: «Ну ляг с ним, пожалуйста! Ну что тебе стоит!» Но мама делала вид, что меня не понимает. Однажды он в ярости изгнал нас ночью из квартиры, выставив на лестницу в одних ночных сорочках. И опять мне не удалось его как следует разглядеть: запомнились только мамины рыжие сапоги, летящие нам вслед, и захлопывающаяся за ними дверь.
Нас приютила на ночь соседка снизу. Она работала в торговле и доставала для всего дома какие-то «тряпки». Мы раньше к ней никогда не заходили, и я не ожидала, что ее квартира действительно окажется тряпичной. Ткани, в которых с трудом угадывались очертания конкретных изделий, не просто заполняли, но сами порождали пространство: казалось, что, потеряв в них опору, мебель и стены тут же рухнут. Только один предмет здесь существовал отдельно от тряпок — картина маслом, подвешенная прямо под потолком. На картине была изображена обнаженная женщина, будто насильно втиснутая в рамку и все же толком там не поместившаяся: заложенные за голову кисти рук обрывались в правом верхнем углу, а ноги ниже колен терялись в левом нижнем. Вместо глаз у нее зияли черные прорези. Такая же чернота, но только не пустая, а рельефная, выпирающая наружу, проступала и в низу живота. Я знала, что это то место, из которого выходят дети. А потом его закрывают треугольной заплатой, чтобы никому не захотелось обратно.
После этой ночи наступил «развод», что означало, что следы папиного существования должны окончательно исчезнуть из нашей жизни. Мама старательно вырезала его из общих фотографий, даже свадебных. В разговорах теперь старались о нем не упоминать. Вещи в новой квартире никто не продавал, не выменивал и не грозил им физической расправой. Отца не стало.
Благодаря хлопотам бабушки мы встречались раз в несколько лет. Эти свидания тяготили нас обоих: мы не привыкли к общению лицом к лицу и стыдились того, что не испытываем друг к другу никаких чувств. Папа рассказал, что специально женился теперь на женщине, у которой не может быть детей. Он даже сходил в другую комнату за справкой, чтобы доказать, какой он счастливчик.
66 870 753 361 920 сказал ей однажды: «Если хочешь признаться в любви, говори о чем-то другом. В языке нет слов, которым можно было бы доверить свои чувства, не искажая их».
Этого принципа он придерживался и в письмах. Он подробно сообщал ей, как охотился по всей квартире за мухами с дезодорантом для ног, как подвернул себе палец, катаясь на велосипеде, как его унижали в посольстве… Она чувствовала себя виноватой от того, что прочитывала эти строки рассеянно, прыгая через одну. Хотя понимала, что именно такие вещи должны сближать. Недаром 55 725 627 801 600 ревновал, когда кому-нибудь из знакомых мужского пола удавалось втянуть ее в разговор о компьютерных программах или способе эксплуатации электродрели. Он считал, что на право обсудить с женщиной настолько чуждые ей темы может претендовать только ее муж (так же как только ему иногда дозволяется появляться перед ней в майке и трусах).
Иногда у 70 607 384 120 250 было ощущение, что 66 870 753 361 920 обращается в своих письмах не к ней, а сразу ко всему миру. Вероятно, он даже так и делал, подставляя в первую строчку нужные имена в уменьшительно-ласкательной форме. Поскольку ее имя не было слишком редким, открывалась возможность дополнительно оптимизировать процесс, в отдельных случаях копируя весь текст целиком. Она не обижалась: его слова были слишком драгоценны, чтобы он мог позволить себе каждый раз сорить оригиналами. В конце концов 70 607 384 120 250 научилась рассматривать эти послания как мини-романы, облагороженные дарственной надписью в виде ее адреса. Ведь романы, по сути, это и есть «волшебные письма», которые под угрозой фантастических напастей бесконечно переписываешь с реальности и отсылаешь всему контактному листу в надежде, что хоть кто-то чудом примет сказанное в них на свой счет.
Однажды она обнаружила в ноутбуке, оставленном им на столе открытым, письмо, которое могло бы быть ответом на коротенькую записочку, которую она сама получила от него накануне. Неизвестная корреспондентка (письмо было подписано женским именем) перебирала каждую крупицу полученной от него информации, интерпретируя ее на разные лады и тысячу раз извиняясь за то, что беспокоит его своими «глупостями». Так выглядят письма от благодарных читателей или от влюбленных женщин. Может быть, он хотел показать 70 607 384 120 250 пример, образец для подражания, дать ей урок каллиграфии?
66 870 753 361 920 считал, что настоящий язык любви европейцам следует искать разве что у азиатов — очевидно, потому, что он наиболее далек от привычной нам речи и максимально зашифрован для непосвященных. Уже по их эротическим гравюрам, сочетающим животное вожделение с ритуальным смирением, можно судить об утонченности освоенной ими любовной грамматики, которая в большинстве случаев, увы, не поддается переводу.
— Я не знаю, что такое любовь, — призналась она 66 870 753 361 920.
— Не может быть! — испугался он. — Ты же женщина! Ты должна знать!
Она была уже в курсе, что он пишет книгу про любовь и про женщину, которая знает, что это такое. Он искал для себя натурщицу, возможно, не первый год, но все кандидатуры были слишком плохи. Теперь он хотел попробовать с ней.
— В идеале, — объяснял 66 870 753 361 920, — ты должна записывать все мысли и чувства, которые ежедневно приходят тебе в голову, вести своего рода дневник, но только, пожалуйста, без литературных прикрас. Только голые факты: ты же знаешь, я ценю именно обнаженную натуру, необработанный материал. Можешь просто наговаривать свой текст на пленку. Это не займет много времени: за приготовлением завтрака, во время похода в магазин или нанесения макияжа. Что может быть проще? Конечно, с наибольшим удовольствием я вмонтировал бы в тебя видеокамеру, вживил бы под кожу, где-нибудь на уровне бедра, а там бы уже расшифровал, что получилось. Ты бы никогда не узнала себя в этом портрете — именно потому, что он так близок, так неприлично близок к реальности.
В первый раз я встретилась с настоящим писателем еще в утробе матери. Моя мама с уже вполне заметным животом столкнулась с ним в троллейбусе, и они поняли, что знали друг друга раньше. К моменту их первой встречи мама училась в институте, а он пришел к ним в актовый зал читать свои стихи. Поэтов на сцене в тот вечер было чуть ли не больше, чем зрителей в зале, поэтому он сразу ее заметил и решил заговорить. Тут-то и выяснилось, что он писатель, то есть прозаик, а стихи в его жизни не главное. Главным были рассказы, которые он, не то из отчаянного упрямства, не то из аскетического смирения, регулярно рассылал по разным литературным журналам, коллекционируя отказы и смакуя их ядовитые канцеляризмы как «objets trouves».
Их отношения длились недолго, хотя могли бы длиться еще меньше, если бы мамино поведение не казалось ему таким загадочным. Во-первых, она совершенно неожиданно отказалась признавать его гением. Писатель не мог взять в толк, что ей тогда от него нужно. Мысль о том, что им заинтересовались просто, как обычно интересуются другими мужчинами, казалась настолько удивительной, что отвергалась по определению. Такого от любимой девушки он не ожидал! А она, наоборот, не понимала, зачем он дает ей с собой избитые молоточками печатной машинки страницы и как это соотносится с его нежными чувствами. Отправляя в мусор плотно перевязанную пачку номеров газеты «Твое здоровье», она представляла себе, как неплохо было бы, если бы на их месте оказались его сочинения. Крышка мусоропровода, могильной плитой задвинутая над невостребованным, разочаровавшим и отслужившим, всегда символизировала для нее облегчение и возможность начать жизнь сначала.
Однажды писатель сказал, что так дальше продолжаться не может и он уходит. Мама сказала: «До свидания». Он обошел скамейку, на которой они сидели во время объяснения, дошел до конца аллеи… Но ничего не произошло. Тогда писатель быстрым шагом вернулся.
— Разве ты не понимаешь правил игры? — вскричал он.
— А что случилось? — испугалась мама ‹она уже вынула из сумочки «Кинонеделю» и размышляла, на какой фильм сегодня стоит сходить›.
— Почему ты меня не останавливаешь? — недоумевал тем временем писатель. — Назло, да?
— Я думала, ты хотел уйти, — призналась мама.
— И тебе ни капельки не жаль?
— Жаль, — сказала мама вежливо. — Но что я могу поделать?
— О Боже! — схватился за голову писатель. — Ты можешь попытаться меня удержать!
