— А выступали какие-нибудь хорошие певцы? — спросил Ангус. — Пели шотландские песни?
— Нет, этих песен не пели. Выступал один мужчина, — помрешь со смеху. Он пел «Мой папаша носил сапоги на гвоздях». И еще выступал один швейцарец, он и одет был по-швейцарски, и пел на тирольский манер.
— А как это поют на тирольской манер? — спросил я.
Я наклонился над краем кровати, стараясь оказаться как можно ближе к сиделке Конрад, чтобы не упустить ни одного ее слова. Для меня этот концерт был не менее волнующим событием, чем цирк. Увидеть хотя бы человека в фуражке с красным околышем — как это было бы чудесно! Сиделка Конрад казалась мне теперь необычайно интересным человеком, словно после того, как она побывала на концерте, у нее появились новые качества.
— Петь на тирольский лад — значит петь на очень высокой ноте, объяснила сиделка Конрад, повернувшись ко мне, и тут же снова обратилась к Ангусу. — Я знала одного молодого человека в Бендиго, он был высокого роста и вообще… — Тут она засмеялась и поправила выбившуюся из-под шапочки прядку волос. — Так вот, этот молодой человек — хотите верьте, хотите нет пел на тирольский лад не хуже, чем этот швейцарец. Знаете, мистер Макдональд, мы с ним дружили, и я могла слушать его песни всю ночь напролет. Сказать по правде, я совсем не умею петь. Но я люблю напевать для своего удовольствия, и хоть это я сама говорю, в чем, в чем, а в музыке я разбираюсь. Я семь лет училась и должна была чему-нибудь научиться. И вчерашний концерт мне очень понравился, потому что я знаю толк в музыке. Но этому швейцарцу далеко до Берта, что бы вы мне ни говорили,
— Да, — решительно сказал Макдональд, — это так.
Казалось, он не знал, что ему еще добавить. Мне хотелось, чтобы он продолжал ее расспрашивать, но она отвернулась от него и принялась поправлять мою постель. Когда она стала подтыкать одеяло под матрас, она наклонилась надо мной и ее лицо приблизилось к моему.
— Ты мой мальчик, правда? — сказала она, заглядывая мне в глаза и улыбаясь.
— Да, — ответил я отрывисто, не в силах отвести от нее взгляд, и вдруг почувствовал, что я ее люблю. Совсем смутившись, я не мог больше сказать ни слова.
Она неожиданно нагнулась и поцеловала меня в лоб и, засмеявшись, отошла к Мику, который сказал ей:
— От этого я тоже не отказался бы. Все говорят, что душой я ребенок.
— А еще женатый! Что сказала бы ваша жена? Вы, наверно, плохой человек.
— Ну, а как же! От хороших людей никакого проку, да и девушки их не любят.
— Нет, любят! — возмутилась сиделка Конрад.
— Нет, не любят, — продолжал Мик, — они как дети. Когда ребятишки моей сестры напроказят, их мать всегда говорит: «Вы становитесь такими, как ваш дядя Мик», а они думают, что лучше меня дядюшки не сыскать, черт побери!
— Вы не должны ругаться.
— Да, — весело согласился Мик, — само собой, не должен.
— Ну, не мните же одеяло! Сегодня старшая сестра начнет обход рано.
Старшая сестра была полная женщина с родинкой на подбородке, из которой росли три черных волоска.
— Взяла бы да выдрала их, — заметил как-то Мик после того, как она ушла из палаты. — Но у женщин свои странности. Им кажется, что вырвать волосок значит признаться, что он был. Поэтому они предпочитают сохранять свои волоски и делают вид, что их и в помине нет. Ну что ж, пусть себе растит их на здоровье. Она и с этой бородой многим даст десять очков вперед.
Старшая сестра быстрым шагом переходила от одной кровати к другой. Ее сопровождала сиделка, которая почтительно докладывала обо всем, что по ее мнению; заслуживало внимания.
— Его рана хорошо заживает. Этому больному мы давали ипекакуану.
Старшая сестра была убеждена, что больных нужно подбадривать.
«Слова ободрения лечат лучше лекарства», — часто повторяла она, произнося три последних слова с ударением на каждом, словно заучивая скороговорку.
Халат старшей сестры был всегда так накрахмален, что стеснял ее походку; и порой казалось, что идущая позади сиделка приводит ее в движение, дергая за шнурок.
Когда она наконец появилась в дверях палаты, больные уже закончили утренние разговоры и сидели или лежали в ожидании ее прихода, подавленные строгостью безукоризненно застеленных кроватей и размышляя о своих недугах.
Мик, за глаза всегда готовый отпустить шутку по адресу старшей сестры, теперь, когда она приближалась к его постели, поглядывал на нее с почтительным страхом.
— Ну как вы себя сегодня чувствуете, Бэрк? — нарочито бодро спросила она.
— Отлично, сестра, — ответил Мик весело, но сохранить этот тон ему не удалось. — Плечо все еще болит, но уже становится лучше. А вот руку я еще не могу поднять. С ней что-нибудь серьезное?
— Нет, Бэрк, доктор этого не находит.
— Черта с два добьешься от тебя толку, — прошипел Мик, разумеется, когда она уже не могла его слышать.
Старшая сестра, подходя к моей кровати, всегда принимала тот вид, с которым взрослые утешают или смешат ребенка, чтобы произвести впечатление на окружающих. Я всегда чувствовал себя так неловко, словно меня вытолкнули на сцену и заставляют декламировать.
— Ну, как себя чувствует сегодня наш храбрый маленький мужчина? Мне говорили, что ты часто поешь по утрам. А для меня ты когда-нибудь споешь песенку?
Я так смутился, что ничего не ответил.
— Он поет песенку «Брысь, брысь, черный кот!», — сказала сиделка, выступая вперед, — и поет очень приятно.
— Наверно, ты когда-нибудь будешь певцом, — заметила старшая сестра. Ты хотел бы стать певцом?
Не дожидаясь ответа, она повернулась к сиделке и продолжала:
— Почти все дети хотят быть машинистами на паровозе, когда вырастут. Вот, например, мой племянник. Я купила ему игрушечный поезд, и он так любит играть с ним, милая крошка.
Затем она снова повернулась ко мне:
— Завтра ты ляжешь спать, а когда проснешься, твоя ножка будет в премиленьком белом коконе. Правда, это будет красиво? — Потом, обратившись к сиделке, она добавила: — Операция назначена на десять тридцать. Сестра подготовит его.
— Что такое операция? — спросил я Ангуса, когда они ушли.
— Да ничего особенного, просто займутся твоей ногой… подправят ее… В это время ты будешь спать.
Я понял, что он не хочет объяснить мне, в чем дело, и на секунду меня охватил страх.
Однажды отец не стал распрягать молодую лошадь, а просто привязал вожжи к ободу колеса и пошел выпить чашку чая; лошадь, оборвав туго натянутые вожжи, помчалась через ворота, разбила бричку о столб и ускакала. Отец, услышав грохот, выбежал из дому и постоял с минуту, рассматривая обломки, а потом обернулся ко мне (я, разумеется, выскочил вслед за ним) и сказал: «А, наплевать! Пойдем допивать чай».
Когда Ангус запнулся и оборвал свои объяснения, мне почему-то вспомнилось это восклицание отца, и сразу стало легче дышать.
— А, наплевать! — сказал я.
— Молодчина, так и надо, — похвалил меня Ангус.
Меня лечил доктор Робертсон — высокий мужчина, всегда одетый по-праздничному.
Всякую одежду я разделял на два вида: праздничную и будничную. Праздничный костюм можно было надевать и в будни, но лишь в особых случаях.
Мои праздничный костюм был из грубой синей саржи — его доставили из магазина в коричневой картонной коробке; он был завернут в целлофан и издавал необычайно приятный запах, свойственный новым вещам,
Но я не любил носить этот костюм, потому что его нельзя было пачкать. Отец тоже не любил свой праздничный костюм.
— Давай-ка снимем эту проклятую штуковину, — говорил он по возвращении из церкви, куда ходил редко, и то по настоянию матери.
Меня удивляло, что доктор Робертсон выряжался по-праздничному каждый день. Но не только это озадачивало меня; я пересчитал его праздничные костюмы и обнаружил, что у него их четыре. Из этого я сделал вывод, что он, вероятно, человек очень богатый и живет в доме с газоном. Люди, у которых перед домом был разбит газон, а также все, кто разъезжал в шарабане на резиновых шинах или в кабриолете, обязательно были богачами.
Я как-то спросил доктора!
— У вас есть кабриолет?
— Да, — ответил он, — есть.
— На резиновых шинах?
— Да.
После этого мне было трудно с ним разговаривать. Все, кого я знал, были бедные. Богачей я знал по именам и видел, как они проезжали мимо нашего дома, но они никогда не смотрели на бедных и не разговаривали с ними.
— Едет миссис Карузерс! — кричала моя сестра, и мы все устремлялись к воротам, чтобы посмотреть на коляску, запряженную парой серых лошадей и с кучером на козлах.
Казалось, что мимо нас проезжает сама королева.
Я вполне мог представить себе, как доктор Робертсон беседует с миссис Карузерс, но мне трудно было привыкнуть к тому, что он разговаривает со мной.
