Помои и нечистоты выплескивали прямо из дверей, иногда они стекали в сточные канавы по краю дороги, но в узких переулках мерзкая жижа постоянно чавкала под ногами прохожих. Только один раз в течение суток эта безрадостная местность по-настоящему оживала. Рано поутру, еще затемно — когда силуэты домов и людей расплываются в сумраке, сюда приходили вербовщики. Останавливались посреди улицы и кричали:
— Эй — народ! Выходи! — Несколько дюжин оборванцев тут же торопились на призывный клич — шлепали деревянными подошвами по извилистым улочкам и переулкам.
— Требуются грузчики на выгрузку в такое-то место, — объявлял вербовщик. — Кто хочет заработать, поднимите руки!
Руки мгновенно взлетали вверх. Из этой массы вербовщик отбирал для найма самых крепких людей, вызывал их по именам и, когда набиралось нужное количество, небрежно бросал:
— Остальным придется подождать до следующего раза… — И оставшиеся не у дел оборванцы молча разбредались по своим норам.
Вербовщик еще раз сверял число нанятых работников со списком, вкладывал каждому в руку по десять ценов:
— Можете разойтись, только поторопитесь! — командовал он с видом большого босса. — Чтобы все были на месте работы вовремя! Я не потерплю опозданий!
И поденщики торопились прочь, зажав в ладонях монетки. Хотите знать, куда они так спешили? В “обжорку” — грязную мелочную лавочку, торговавшую всем подряд.
Люди, которые ютились в подобных кварталах, были настолько нищими, что денег у них едва хватало продержаться денек-другой, и завтрак был для них непозволительной роскошью. Поэтому вербовщик первым делом выдавал им деньги на покупку еды, иначе истощенным людям было не под силу нормально отработать целый день.
А что оставалось тем, кто не получил работу?
Только одно — сидеть и ждать, когда что-то подвернется…
Неудачников выставляли из ночлежек рано утром. Они жались по обочинам дорог, а когда появлялся вербовщик, враз облепляли его тесной толпой. Если ничего не получалось, они так и оставались стоять на дороге. У них имелась только одна надежда — надежда на то, что завтрашний день будет удачней нынешнего и им перепадет какая-то работенка. Везунчики, у которых задержались еще кой-какие деньжата, шли обратно в ночлежки, а те, кто уже окончательно сел на мель, ночевали на улице.
Что они могли предпринять, если работа не подворачивалась ни на второй, ни на третий день? Ничего. Затягивали ремень потуже и обходились без еды. Топтались по округе, спрятав руки в рукава, даже попить чистой воды было для них большой удачей.
В суровом мире трущоб были фразы, которые никогда не произносили вслух. Первая запрещенная фраза: “Как я голоден!”, вторая, в зависимости от погоды — “Как я замерз!” или “Как мне жарко!” Насчет отсутствия сытости все они, если можно так сказать, находились в одной лодке — так что возникло нечто вроде соревнования — кто сможет справляться с голодом дольше других. Стоило кому-то из здешних обитателей пожаловаться на голод, как он мгновенно становился изгоем, жалким неудачником, у которого попросту кишка тонка против “временных трудностей”. Поскольку несчастные жили на самом пределе человеческих возможностей, даже невинное упоминание о еде могло стать для любого из них последней каплей…
То же самое происходило и с теми, кто жаловался на погоду — жару или холод. Набедренная повязка, изношенная до состояния драной тряпицы, одно-единственное хлопчатобумажное кимоно, надетое прямо поверх голого тела, и маленькое полотенце — вот и все имущество, которым располагал типичный местный обитатель.
Даже зимой, когда ледяной ветер пробирает до костей, оборванцы продолжали топтаться здесь. Кутаясь в жалкие обноски нижнего белья и затрепанные кимоно, они пытались справиться с собой — делали вид, что им вовсе не холодно, что все в порядке, хотя кишки у них в животах гудели от голода, как зимний ветер в узких проулках! Это было единственное проявление гордости, которое им осталось.
Если человек три дня болтается под дождем, лишается последней надежды найти хоть какую-то работу, есть от чего впасть в отчаяние! В животе урчит от голода, голова кружится, и, кажется, ты готов сожрать все что угодно — все, что удастся подобрать у дороги или на помойке! Но здешние люди были не такими — они не позволяли себе опускаться до обычных бродяжек и рыться в мусоре или искать объедки в сточных канавах. Они презирали любого, кто вел себя подобным образом, — считали их опустившимися побирушками.
— Лучше умереть, чем жрать чужие объедки! — гордо заявляли они. И если кто-то из нищих, ковырявшихся по помойкам, предлагал им разделить добычу, они только презрительно морщились: — Что ты мне притащил? Я не буду есть отбросы, — так они отвечали, даже если маялись от голода уже несколько суток.
Не подумайте, что в таких районах обретались исключительно мужчины. Нет. Здесь жили и женщины — шлюхи, все как одна! По молодости они работали в борделях в Ёсиваре, Судзаки или Мондзен-накатё[10], а потом, когда стали слишком стары или подцепили триппер, а может еще какую заразу, то покатились под откос жизни, все ниже и ниже — пока не оказались на самом дне, среди вонючих трущоб. Но даже здесь они продолжали торговать собой — их клиентами были мужчины, которым посчастливилось получить работу, или портовые грузчики, и они исправно барахтались с клиентами на соломенных матах в складах на берегу реки. Они не пропускали ни дня — работали, не обращая внимания на недомогания, жар, кожные болячки. Работали каждый день — продавали свое тело столько раз, сколько за него готовы были заплатить.
Среди трущоб ютились грошовые закусочные и лавчонки с дешевой выпивкой. Пока мы шли, я даже успел заметить что-то вроде универсального магазина, где торговали сандалиями, одеждой и прочим скарбом. Дорога была изрыта ямами — на всем пути до ночлежного дома “Мэйгэцукан” не имелось ни единого мощеного участка.
Зато мы неожиданно наткнулись на человека, который лежал посреди дороги! У него были седые волосы, сухое, изможденное тело облепила грязь. Рядом с ним стоял свирепого вида полицейский. А люди из окрестных домов, высунувшись в приоткрытые двери, глазели на эту сцену в ожидании скорой развязки. Даже престарелые потаскухи, с обвисшими щеками и изборожденными морщинами лицами, поспешно оборачивали головы платками и спешили подобраться поближе, чтобы ничего не пропустить!
— Встать! Встать, я сказал! — орал на оборванца полицейский. — Спать в канавах водостока строго воспрещается! Слышишь, ублюдок, — встать сейчас же!
Но седой человек продолжал недвижимо лежать в канаве — грязь на его теле успела покрыться тонкой коркой льда…
— Встать! — не унимался страж порядка. — Чертово отродье, ты меня слышишь?
Он несколько раз пнул тело несчастного ботинком под ребра:
— Прекращай изображать больного — нельзя здесь валяться!
Полицейский хорошенько замахнулся и отвесил еще один сильный пинок ногой:
— Встать! Встать немедленно!
Он с сомнением оглядел свою жертву, а потом начал размеренно пинать тело бедолаги ногами в тяжелых ботинках.
— Пошли. — Тарокити потянул меня дальше.
— Что он делает? — тихо спросил я, не в силах двинуться с места.
— А сам как думаешь?
— Ты что, не понимаешь — этот человек умрет, если так будет продолжаться…
— Думаешь, не понимаю?
— Тогда почему вы позволяете его так пинать?
Да — я действительно задал такой вопрос — сейчас самому смешно, как вспомню! Тогда я еще был чистой душой — мальчишкой, слишком наивным даже для своего юного возраста. Полицейский услышал наш разговор и налетел на меня с кулаками, прежде чем я успел сообразить, какую благоглупость сморозил. Через минуту, изрядно побитый, я уже валялся в придорожной канаве и пытался прийти в себя.
— Ну и придурок — жалкое ничтожество! — обозвал меня кто-то из зрителей, шлюхи расхохотались, обнажив щербатые рты, а Тарокити нигде не было видно.
— Как это ты забрел в такое место? — спросил кто-то.
— Да так, ищу кое-кого, — робко ответил я и спросил: — А что будет с этим человеком, который лежит здесь?
— Со стариканом? — Из-за женских спин показался еще один человек. — Господин полицейский вверил его моим заботам — велел перетащить через дорогу и оставить там! Самое полезное для того, кто вот-вот окочурится от голода!
— И что будет потом?
— А ты, сынок, как думаешь? — Он ухмыльнулся. — Дождусь, пока фараон уберется подальше, обратно перетащу его через дорогу и оставлю валяться на прежнем месте! — Человек так был доволен своей выдумкой, что зашелся беззвучным смехом — голова затряслась, рот приоткрылся — там желтели редкие гнилые зубы.
Подоплека этой мрачной шутки заключалась в том, что каждое тело, обнаруженное в районе патрулирования, доставляло местному отделению полиции массу хлопот — им приходилось писать отчеты, думать, куда девать тело, и все в таком роде. Но если человек умирал и тело обнаруживали на другой стороне улицы, то заботы о нем всецело ложились на плечи другого отделения полиции. Ясное дело — стражи порядка в обоих районах хотели избежать волокиты, поэтому им приходилось держать ухо востро! Они гоняли полуживых бедолаг с одной стороны улицы на другую, пока те могли передвигаться. Но в конечном счете несчастные испускали дух на той стороне улицы, которую предопределило слепое провидение.
