Но главное, что отделяет нас друг от друга, это невозможность поговорить по душам… Он использует меня, как неодушевленный предмет, а потом надолго перестает обращать на меня внимание. Это, в конце концов, унизительно.
Неужели все мужчины устроены одинаково?
И вот, в один прекрасный день, когда светило июльское солнце, а цветы на соседском балконе источали свой пряный аромат и трава на газоне под окнами так призывно шелестела, я почувствовала, что у меня кружится голова…
Не понимаю, как это произошло, но в следующую секунду я уже стояла на этой траве и смотрела вверх на окно, из которого выпала. Слава богу, что ничего себе не повредила и сразу же смогла подняться на ноги…
Мысль о том, что я свободна и могу, если захочу, начать жизнь сначала, пьянила меня.
Я спряталась за деревом и с интересом ждала, когда же он, наконец, обнаружит мою пропажу. Ждать пришлось целых десять минут, а то и больше. Он выскочил во двор, весь всклокоченный, в домашней одежде и тапочках на босу ногу. Я с удовольствием наблюдала, как он мечется по двору в поисках меня, не догадываясь взглянуть на дерево, на которое я успела вскарабкаться. Наконец-то мне удалось ему отомстить за все то пренебрежение к моей персоне, которое я испытала.
Потом, правда, пришлось целую неделю кантоваться в грязном подвале, испытать страх и голод.
Если бы он тогда прекратил свои поиски и не выманил меня в конце концов наружу, я бы, скорее всего, в этом подвале и умерла.
Мне, наверное, скажут: «Стоило ли тогда сбегать от него?» Но сладость мести не может быть опровергнута доводами разума…
2016
— И давно это у вас, — спросил Марков бесцветным голосом, не выражающим никакого сочувствия, и поглядел в открытое окно.
Ждал он, что ли, кого-то?
— Да нет, не очень, — ответил Семен, запинаясь, — вот с тех пор, как…
— А часто ли повторяется, — поинтересовался Марков и интеллигентно зевнул, прикрывая рот ладонью.
— По-разному бывает, — сказал Семен, — иногда целый месяц ничего нет. А иногда — просто каждый день. Вот как выйду на улицу, услышу, как листья шуршат, тут же как будто из листвы раздаются их голоса: «Сеня, Сеня!». Меня, значит, зовут — отец и мать, и другие родственники тоже. Те, которые умерли. Что бы это значило, доктор? Это — шизофрения?
— Нет, Семен Евгеньич, не торопитесь так. Скорее всего, нет. Просто измененное состояние психики. Временное. Остальные-то тесты у вас все приличные. Да и не похожи вы на шизофреника. Уж поверьте моему опыту!
— Ох, спасибо, доктор…
— Кстати, что там у нас с наследственностью? — осведомился Марков, снова поглядев в окно. — Были какие-то отклонения, случаи или что-то такое?
— Ну вот, разве что, прадед мой… Он перед смертью сошел с ума совершенно. Его держали в железной клетке для буйных… а он, значит, требовал, чтоб ему принесли портрет Сталина…
— Надо же, — сказал Марков, — просто так требовал или для чего-то?
Семен задумался — говорить или не говорить, но ответил:
— Чтобы подтереться.
— А, — сказал Марков. — И вы уверены, что он был сумасшедший?
— Как вам сказать… Раньше был уверен. Теперь вот не уверен…
— Интересная у вас наследственность, — отозвался Марков, глядя в открытое окно. — Кстати, позвольте вас спросить: а сейчас вы слышите эти самые голоса?
— Да, сейчас снова слышу…
— Надо же, — сказал Марков. — Я тоже.
2016
— Если уж говорить о разочаровании, — сказал Валерий Евгеньич, откусывая кончик сигары специальными щипчиками, — то такого разочарования, как я, не испытал еще никто! Я встретил спустя сорок лет девочку, в которую был влюблен до умопомрачения, когда еще сам был ребенком…
— Ну, положим, спустя сорок лет она уже перестала быть девочкой, — ехидно заметил Леонид Витальич, едва прикасаясь губами к рюмке.
— Естественно… Но каково же было разочарование! Толстые ноги, всякие обвислости в разных местах, а волосы — про волосы я вообще не говорю! И полное отсутствие какого-либо ухода за собой! Это женское преступление — так пренебрегать своей внешностью… И должен вам сказать, что самое грустное было впереди. Воспоминание о моей детской влюбленности стерлось, исчезло! У меня как будто украли часть моей прежней жизни, причем самую, как бы вам сказать, самую…
— Да, действительно, впечатляет! — задумчиво пробормотали Леонид Витальич и Петр Иваныч.
Наступила непродолжительная пауза, наполненная смутным шепотом дождя и ветра за окнами веранды.
— И все-таки, — прервал общее молчание Леонид Витальич,
— и все-таки, я должен вам сказать, что то разочарование, о котором нам поведал Валерий, — это еще не настоящее разочарование!
— Как?! — ахнули Валерий Евгеньич и Петр Иваныч.
— А вот так! Разочарование, боль от которого проходит за день, два, за неделю — это пустяки. Настоящее разочарование остается с тобой на всю жизнь. И это, доложу я вам, господа, — разочарование в самом себе!
— Тебе ли это говорить! — возмутился Валерий Евгеньич. — Ты, можно сказать, из всех нас… наиболее… Общепризнано, что ты… И вообще…
— Нет, Валерий, — с грустью отозвался Леонид Витальич, — дело совершенно не в этом. Не имеет значения, что я и то, и се, и пятое-десятое… Когда-то я должен был совершить один поступок, долго готовился к нему, а когда пришло время… не смог… И не могу этого себе простить. Я должен был преодолеть инстинкт самосохранения! И оттого, что не смог, разочаровался в себе. Понимаете?
Наступило всеобщее молчание, никто не стал требовать от Леонида Витальича разъяснений.
— Да, Леня, — вымолвил, наконец, Валерий Евгеньич, — признаю, хоть это и мне и обидно, но твое разочарование, так сказать, более значительно, чем мое… Похоже, у тебя все шансы выиграть… Не думаю, что Петька сумеет тебя переплюнуть!
Дождь к этому времени уже прекратился, и ворона, сидевшая на заборе, трижды каркнула, как бы подтверждая правоту слов Валерия Евгеньича.
— Ну что, Петя, чем ты нас порадуешь? — обратились Валерий Евгеньич и Леонид Витальич к Петру Иванычу.
— Эх, господа, — раздался в ответ надтреснутый голос, — что-то вы мелочитесь. Не мыслите глобально. Любовные какие-то воспоминания дурацкие вас угнетают. Инстинкты какие-то зачем-то преодолеваете. Вы только подумайте — мы все живем, непонятно зачем. Пройдет не так уж много времени, и не останется ничего. Ни нас с вами, ни вороны вот этой, ни забора, ни дождя, ни людей вообще, исчезнет всякая жизнь — разумная и неразумная. Разве не это — главное разочарование, а? Разве это нам обещали в детстве, господа?
— Петь, понимаешь, конечно, ты выиграл и мы тебе заплатим, — обреченно сказали Валерий Евгеньич и Леонид Витальич, — но как-то некрасиво это с твоей стороны. В следующий раз ты уж так не делай. Ты же не только у себя, но и у нас отнимаешь вот это самое, ну, которое, как оно называется…
2016
Когда я бодрствую, все идет отлично. Или, по крайней мере, хорошо. Хотя мне уже много лет, я по-прежнему занят рыбной ловлей. Я ловлю рыбу старинным способом, которому научил меня отец. Молодые не хотят брать с меня пример, но это их дело. Пусть сначала поживут с мое, тогда, может быть, поймут что к чему… Еще люблю сидеть на камне и смотреть, как солнце погружается в море. Если солнце такое горячее, то почему море не закипает? Наши старики не знают, но их это не волнует. Они говорят: «Этого все равно никогда не узнать.»
А некоторые добавляют: «Если бы вода закипела, то вся рыба передохла бы. А мы тогда умерли бы с голоду.»
Но, так или иначе, день проходит. А ночью меня преследуют кошмары. Точнее, один и тот же кошмар, который повторяется снова и снова.
Как будто я живу не на острове, а в огромном чужом городе, темном и мрачном. Существа, населяющие этот неприятный город, не похожи на людей, но называют себя людьми. Как избавиться от этого сна? Как проверить — сон ли это на самом деле? Вообще, как отличить сон от яви? Раньше я не задумывался над этим, но сейчас такое умение мне стало необходимо.
Вот, что я придумал. Днем, на песчаном берегу я выложил из маленьких камешков надпись: это не сон.
На следующий день, вернувшись на то же место, я не обнаружил сделанной надписи. И это было совершенно естественно. Ночью, как мне рассказали, был сильный шторм, и волны смыли мои камешки… Это было логично, а ведь именно логика событий отличает явь от сна, где нам могут мерещиться самые невероятные, безумные вещи!
Но ночные кошмары продолжались.
Мне снилось, что я вместе с другими такими же несчастными, которых отобрали по какому-то непонятному мне признаку, должен был явиться на вокзал. Никаких теплых вещей брать с собой нам не разрешалось, хотя мороз пробирал буквально до костей.
