Дети снова перекрикиваются на развалинах.
Солнце уплывает на другую сторону дома, и его лучи, светившие сквозь дыры в желтом и синем небе шторки, гаснут.
Проходит время, она опять появляется. С дрожащими руками. Взгляд мрачный. Она подходит к мужу. Останавливается. Неровно дышит. Быстрым движением хватается за трубку. Закрывает глаза и вынимает ее у него изо рта. Поворачивается с закрытыми глазами. Идет на нетвердых ногах. Всхлипывает: «Прости меня, Господи!», поднимает с пола чадру и исчезает. Она бежит. По саду. По улице…
Из трубки, повисшей на резиновом шланге, на лоб мужчины капля за каплей падает сладко-соленая вода. Она струится по впадинам его морщин, устремляясь к переносице, спускается в орбиту глаза, стекает по растрескавшейся щеке и исчезает в густых усах.
Солнце заходит.
Пробуждается оружие.
В этот вечер опять разрушают.
В этот вечер опять убивают.
Утро.
Дождь.
Дождь над городом и его руинами.
Дождь над телами и ранами на них.
Спустя несколько вдохов-выдохов, после того как упала последняя капля сладко-соленой воды, во дворе, а потом в коридоре слышится шлепанье чьих-то промокших ног. С них даже не сбросили грязную обувь.
Дверь комнаты медленно приоткрывается. Это жена. Она не смеет войти. С привычной странной тревогой осматривает мужа. Еще чуть-чуть подталкивает дверь вперед. И снова ждет. Ничто не шелохнется. Разувается и потом несмело проскальзывает внутрь, оставшись стоять в дверном проеме. Руки развязывают чадру. Она дрожит. От холода. Или от страха. Подходит так близко, что ее ноги упираются в матрас, на котором лежит мужчина.
Вдохи-выдохи в обычном ритме.
Рот по-прежнему полуоткрыт.
Вид все такой же насмешливый.
Глаза так же пусты, души в них нет… но сейчас они намокли от слез! В ужасе она приседает на корточки. «Ты… ты плачешь?!» И быстро валится на пол. Но тут же понимает, что эти слезы накапали из трубки, просто сладко-соленая водичка.
Из пересохшего горла вырывается беззвучный крик: «Да кто ты такой?!» Пауза, два вдоха-выдоха. «Почему Господь не посылает тебе Азраила, чтобы покончить с тобой раз и навсегда?!» — вдруг выпаливает она. «Чего Он хочет от тебя?!» Она вскидывает голову. «Чего Он хочет от меня?!» Ее голос мрачнеет, хрипнет. «„Он хочет наказать тебя!“ — вот что ты сказал бы мне сейчас». Она делает головой отрицательное движение — нет — и говорит уже звонче: «Ошибаешься! Должно быть, это наказание для тебя, для тебя! Он хранит твою жизнь, чтобы ты мог увидеть, что я могу сделать с тобой, из тебя. Он хочет сделать из меня бесноватую… ради тебя, против тебя! Да, я твоя женщина-демон! Обретший плоть демон!» Она усаживается на матрас, избегая смотреть в остекленевшие глаза мужчины. И долго сидит молча, задумавшись. Ее мысли далеки, они улетели в прошлое, в тот день, когда женский демон впервые зашевелился в ней.
«После всего, в чем я тебе призналась вчера, ты наверняка сказал бы мне, что я сызмальства уже была бесноватая. Мой отец считал меня бесноватой». Ее рука ложится на руку мужа, нежно гладит ее: «Но ты ведь так не думал, да?» Она качает головой. «Что ж… Может, и так…» Молчание, в нем — сомнения и нерешительность. «Но что бы я ни делала, это все было ради тебя… чтобы не потерять тебя». Ее рука мягко ласкает грудь мужа. «Нет, нет, по правде сказать, это чтобы ты не потерял меня, ты. Чтобы ты меня не оставил! Вот зачем я сделала…» Она обрывает сама себя. Изгибаясь всем телом, сворачивается клубком и ложится набок рядом с мужем. «Я сделала все, чтобы ты не потерял меня. Не только потому, что любила тебя, но и чтобы ты всегда был со мной. Лишись я тебя, осталась бы совсем одна. Меня прогнали бы все». Она умолкает. Чешет висок. «Сознаюсь тебе, сперва я не была так в себе уверена. Не была уверена, что смогу любить тебя. Я спрашивала сама у себя, как это можно любить героя. Так непонятно мне это казалось, как во сне. Три года я все пыталась вообразить, какой ты… И наконец в один прекрасный день ты явился. Ты скользнул в постель. Ты лег на меня. Ты прижался ко мне… У тебя ничего не получилось! И ты даже не посмел ни слова сказать мне. В полной темноте исступленно стучали наши сердца, дыхание сбилось, тела все в поту…» Ее глаза закрыты. Ее унесло далеко, далеко от этого безжизненного тела. Она полностью погрузилась во тьму той ночи желания. Его неутоленной жажды. И остается там. Без слов. Не двигаясь.
Потом: «Но я довольно быстро привыкла к тебе, к твоему неумелому телу, к твоему безучастному присутствию, хотя в то время я не знала, как к нему относиться… Мало-помалу я начала беспокоиться, когда тебя не было. Я поджидала твоего возвращения. Твое отсутствие, даже очень недолгое, повергало меня в странное состояние… Мне казалось, что чего-то не хватает. Не в доме, нет, во мне самой… Я чувствовала пустоту внутри. Тогда я принималась есть что попало. И твоя мать каждый раз нетерпеливо заглядывала мне в глаза, спрашивая, не тошнит ли меня. Она воображала, что я забеременела! Когда я поделилась своими чувствами — сказала своим сестрам о своей тревоге, о том, как мне плохо, когда тебя нет, они ответили, что я просто втюрилась. Но все это продолжалось недолго. Прошло пять-шесть месяцев, и все изменилось. Убедившись, что я бесплодна, твоя мать взялась изводить меня. Да, кстати, и ты тоже. И тогда…» Она машет рукой у себя над головой, как будто отгоняя осаждающие ее слова.
Через несколько минут — пять или шесть вдохов-выдохов — она продолжает: «И ты опять взялся за оружие. Ты снова пошел на эту братоубийственную, никчемушнюю войну! Ты стал высокомерным, наглым, жестоким! Как вся твоя семейка, за исключением отца. Все остальные презирали меня, все. Твоя мать просто умирала от желания видеть, как ты возьмешь вторую жену. Тогда я быстро поняла, что меня ждет. Свою судьбу. Ты ничего не знаешь… ничего из всего, что я наделала, чтобы ты сохранил меня». Она кладет голову мужу на плечо. Мягкая улыбка, в которой — мольба о милосердии. «Когда-нибудь ты простишь меня за все, что я наделала…» Ее лицо становится замкнутым. «Но сейчас стоит мне об этом только подумать… узнай ты только, сразу ведь убьешь!» Она кидается мужу на грудь, долгим взглядом смотрит прямо в его остекленевшие глаза. Потом нежно прижимается щекой к его груди. «Как странно! Я никогда не чувствовала тебя ближе, чем сейчас. Мы женаты вот уже десять лет. Десять лет! И всего три недели, как я наконец хоть что-то тебе рассказываю о себе». Рукой гладит мужа по волосам. «Я могу дотронуться до тебя… ты никогда не разрешал до себя дотрагиваться, никогда!» Мягким движением находит его рот. «Я никогда не целовала тебя». Она целует его. «Первый раз, когда я хотела подарить тебе поцелуй в губы, ты меня оттолкнул. Я хотела, чтобы все вышло как в индийских фильмах. А ты, наверное, испугался, да?» — спрашивая, она лукаво улыбается. «Да. Ты боялся, потому что не знал, как надо целоваться с девушкой». Проводит губами по густой бороде. «Сейчас я могу сделать с тобой все, что хочу!» Она приподнимает голову, чтобы лучше видеть мужа, его пустой взгляд. Долго всматривается в него, совсем близко, глаза в глаза. «Я хочу говорить с тобой обо всем, и чтобы мне не мешали, не осуждали меня!» Прижимается головой к его плечу. «Вчера я ушла со странным, неуловимым чувством. Я испытывала и печаль и облегчение, была и несчастна и счастлива». Ее взгляд утопает в зарослях его бороды. «Да, облегчение, вот ведь чудно. Я не смогла понять, с чего это вдруг, несмотря на жуткую тоску и на все такое, что я чувствую, и как я страшно виновата, на меня нашло такое спокойствие, легкость. Я не знала, не оттого ли это, что…» Останавливается. Как обычно, невозможно понять, то ли мысли опять витают где-то далеко, то ли она не может найти подходящих слов.
Снова положив голову на грудь мужа, она говорит: «Да, я думала, что облегчение у меня оттого, что я наконец смогла уйти… дать тебе умереть… а самой избавиться от тебя!» Ее тело на безжизненном теле мужа съеживается, как будто ей холодно. «Да, а самой избавиться от тебя… потому что вчера я вдруг поняла, что ты все еще в сознании, что ты здоров и душой и телом, что ты хочешь заставить меня выговориться, выведать мои тайны, обладать мной. И тогда мне стало страшно». Она целует его в грудь. «Ты прощаешь меня?» Нежно смотрит на него. «Выйдя из дома, кутаясь в чадру, я бродила по улицам этого оглохшего и ослепшего города, вся в слезах. Как безумная! Когда вечером я добралась до тети, там все решили, что я больна. Я прошла прямо в свою комнату, чтобы, схоронившись там, предаться чувству скорби, чувству собственной вины. Я всю ночь не могла заснуть. Я казалась себе чудовищем, настоящей дьяволицей! Меня охватывал ужас. Неужели я превратилась в безумную, в преступницу?» Она отрывается от мужниного тела. «Вроде тебя, вроде тебе подобных… вроде тех, что поотрезали головы всей соседской семье! А ведь я была на вашей стороне. Как страшно, что приходится в конце концов осознавать такое о самом себе. Я проплакала всю ночь». Она прижимается к нему. «И вот утром, в самый рассвет, аккурат перед тем, как пошел дождь, от ветра вдруг распахнулось окно… меня холодом так и пробрало… и страхом. Я прижалась к дочерям… Я поняла, что кто-то стоит у меня за спиной. Не смела оглянуться. Почувствовала, как меня ласково гладит чья-то рука. Пошевелиться не было сил. Я услышала голос отца. Пришлось собрать себя в кулак, чтобы повернуть голову. Это был он. С седой бородой. Его маленькие глазки поблескивали во мраке. Очертания фигуры смутные. На руках он держал того самого перепела, которого я отдала коту. Его перепел опять ожил! — говорил он всем своим видом, и это потому, что вчера я обо всем рассказала тебе. Потом он поцеловал меня. Я встала. Его больше не было. Он исчез, его унес ветер. Под самый дождь. Это был сон? Нет… все было так явственно! Я затылком чувствовала его дыхание, кожа еще помнила мозоли на его ладони…» Она подставляет под подбородок руку, чтобы голова держалась прямее. «Его приход околдовал меня, просветлил. Вот тогда я и поняла наконец, что не искушение оставить тебя умирать было причиной того, что мне стало так легко». Она потягивается. «Ты понимаешь меня?.. на самом деле что меня освободило, так это то, что я смогла рассказать всю эту историю, с перепелом. Смогла рассказать обо всем. Тебе рассказать, тебе. Тут только я сообразила, что ведь с тех самых пор, как ты лежишь больной, с тех пор как я говорю с тобой, с тех пор как я злюсь на тебя, и оскорбляю тебя, и говорю тебе все-все, что хранила глубоко в сердце, а ты не способен ничем ответить, ты ничего не можешь сделать со мной за это… вот это все подбадривало меня и умиротворяло». Она трясет мужа за плечи: «И если я чувствую в себе облегчение, если я освободилась… и это несмотря на горести, которые ежеминутно истязают и унижают нас, — так это благодаря моим тайнам, благодаря тебе. Я не дьяволица!» Отпускает его плечи и гладит бороду. «Ибо отныне я владею твоим телом, как ты — моими тайнами. Ты здесь ради меня. Уж не знаю, можешь ли ты видеть, но в одном-то я уверена совершенно твердо — что ты способен меня слышать, ты можешь меня понимать. И именно ради этого ты еще живешь. Да, ты живешь ради меня, ради моих секретов». Тормошит его. «Вот увидишь. Уж раз они смогли воскресить отцовского перепела, тебя-то мои секреты к жизни вернут! Посуди сам, вот уже три недели ты живешь с пулей в затылке. Такого никогда еще не было видано, никогда! В такое никто и не поверит, ни одна душа! Ты не ешь, не пьешь, и ты все еще на этом свете! Вот уж подлинно чудо. Чудо ради меня, благодаря мне. Покуда я открываю мои тайны, ты можешь дышать». Легонькая, она встает, потом застывает в позе, полной милосердия, как будто говоря: «Можешь не беспокоиться, моим тайнам нет конца». И уже из-за двери слышно, как она говорит: «Я больше не хочу терять тебя!»
