Ознакомительная версия.
— Знаешь, родной, о нем ведь до сих пор спорят. Кем он был? Православным? Католиком? Протестантом? Столько версий! Я недавно читала об этом! Одни исследователи говорят, что он был католиком. И мне, в общем-то, эта версия близка. Почему я так думаю? Ну… во-первых, потому, что среди книг, которые он напечатал в период с тысяча пятьсот семнадцатого по тысяча пятьсот девятнадцатый год, были книги, которые не входили в православный библейский канон — это «Притчи про мудрого царя Соломона» и «Песнь песней». Это, по-моему, довольно сильный аргумент. К тому же, его книги были сожжены как «еретические и написанные на территории, подвластной церкви вечного города», а сам он изгнан именно как католик. Так что сомнений, казалось бы, нет, но сомнения есть, мой дорогой! Прямо детективная история у нас получается! Тезка твой действительно мог быть и православным. Факты и аргументы в пользу этого утверждения так же многочисленны. Во-первых, есть сведения, что в его городе не было католической миссии, поэтому детское крещение вряд ли прошло по католическому обряду. Согласись, хороший аргумент. Во-вторых, в своих публикациях он поделил «Псалтырь» на двадцать кафизм согласно православной традиции, чего нет в западном христианстве. Так что теперь у нас еще один аргумент в пользу православия. Дальше! В «Святцах» из «Малой подорожной книжки» он не только придерживается православного календаря, но и приводит дни памяти православных святых — восточнославянских Феодосия и Антония Печерского. Более того, некоторые имена святых поданы в народной адаптации: «Ларионъ», «Олена», «Надежа»! Представляешь? Но и это еще не все! Есть в его текстах прямые констатации: «Утверди, Боже, святую православную веру православных христиан во век века»! Так что, казалась бы, загадка разгадана: великий первопечатник — православный, но опять же нет! Есть и еще одна версия! Некоторые исследователи полагают, что великий первопечатник был связан с гусизмом — протореформационным движением. Во всяком случае, реформаторы шестнадцатого века считали его своим соратником. В некоторых работах он упоминается как протестант, но про эту историю, если честно, я мало что знаю…
Бабушка выжала тряпку и, тяжело выдохнув, села против Франциска. Посмотрев на внука, она в очередной раз поняла, что кроме него в ее жизни никого нет. Совсем никого. Ее родители умерли несколько лет назад. Мать от плохих сосудов, отец от атеросклероза. Единственный брат ушел за год до смерти матери. С дочерью она почти не общалась, муж перебрался к женщине в соседний подъезд.
Уже много лет бабушка Франциска жила совсем одна. Про нее следовало бы писать грустные, тихие, медленные и минорные песни и петь их осенью. Сначала она робко пыталась обустроить личную жизнь, затем успокоилась и даже привыкла. Сама себе она читала стихи, которые в те годы читали все одинокие женщины: «Ну приди же, любимый, приди, одинокой мне быть запрети. Приходи, прошу, приходи. За собою меня поведи… Стрелки глупые торопя, не придумывая ничего, я уже простила тебя, повелителя своего. Все обычно в моей мечте, я желаю — совсем не вдруг — быть распятою на кресте осторожных и сильных рук!..» — бабушка хорошо помнила эти стихи, потому что на одном из капустников, посвященных Женскому дню, Франциск прочитал их.
Когда родился Циск, бабушка решила, что оставшиеся годы посвятит воспитанию внука. Так и случилось. Все свободное время, заменяя отца, она занималась им. Баловала, ругала и воспитывала. Наказывала и прощала. Она мечтала, что однажды он станет знаменитым виолончелистом, покорит весь мир и, конечно, пригласит ее на главный концерт. Что не забудет. Что не оплошает. «Он будет раздавать автографы и записывать диски, он будет знаменит!» Не вышло. О профессии музыканта следовало забыть. Обо всем вообще следовало забыть. Оставалось надеяться. На жизнь. На хоть какую-нибудь приближенную к нормальной, к обычной, к обыденной, растительную жизнь…
Синоптики замеряли количество влаги, содержащейся в одном кубическом метре воздуха, и бабушка продолжала приходить каждый день. Как на работу, как домой. Она все меньше верила в заботу государства в целом и медсестер в частности. По ее мнению, только близкие люди могли и должны были помочь Циску. Каждый новый день начинался с интересной истории, байки, рассказа. Бабушка подозревала, что мальчишки часто обменивались анекдотами, и теперь, когда рядом с Франциском не было друзей, старалась, насколько только это было возможно, не нарушать традиций:
— Слушай, мне сегодня Нора рассказала анекдот. Приходит к президенту помощник. Заходит на цыпочках и говорит: «Вы, наконец, стали выездным!» — «Да ладно! Правда? Куда?» — с удивлением спрашивает президент. «В Гаагу!» — отвечает помощник. Правда смешно?
Франциск не отвечал, и, улыбнувшись собственному горю, бабушка переходила к повседневным делам. Уборка, глажка, перепалки с сестрами. Тряпка, пол, подоконник, окно. Эльвира Александровна не заметила, как в течение нескольких недель фактически переехала в палату. Женщина перевезла книги, фотографии, зубную щетку. Плед, полотенце, фен. Теперь она обживала территорию точно так же, как когда-то, много лет назад обживала полученную отцом квартиру. Бабушка постоянно что-то драила, чистила, делала перестановки, пытаясь подобрать лучшее для каждой вещи место. Казалось, она категорически не может сидеть на одном месте. Ей непременно хотелось действовать, улучшать, менять. Заменять, перемещать, мерить. Многие врачи стали ошибочно принимать бабушку Франциска за мать — дочь Эльвиры Александровны приходила все реже.
Закончив уборку, бабушка садилась рядом с Франциском и включала привезенный из дома магнитофон:
— Слушай, милый, слушай! Экзамены ты давно пропустил. Скорее всего, пропустишь и этот год, но чем больше будешь слушать сейчас, тем проще тебе будет потом. Все это не пройдет просто так! Ты обязательно вспомнишь! Лично у меня в этом нет никаких сомнений! А так как впереди у тебя много экзаменов, лучше, чтобы ты готовился уже сейчас!
Бабушка продолжала верить, что болезнь будет короткой: «Вот-вот он придет в себя. Вот-вот. Совсем скоро! В этом нет никаких сомнений! Я потерплю! Я приду завтра или послезавтра, и ему станет лучше, и он начнет говорить. Плохо, невнятно, до слез, но так бывает всегда. Это нормально. Я знаю. Вместе мы со всем справимся! Нам некуда спешить. Главное, чтобы все закончилось хорошо! А так и будет!»
Шесть месяцев казались бабушке честным, оптимальным сроком: «Ведь и простуда не проходит за день». Эльвира Александровна верила, что все образуется. Пройдут месяцы, пройдет июль, август, наступит сентябрь, и ее Циск, как всегда, пойдет в лицей: «Он будет обманывать меня, выкидывать бутерброды, получать двойки, прогуливать уроки и даже экзамены. Он будет вырывать страницы из дневника и курить все, что курится. Он будет пить пиво и пропускать встречи с логопедом. Он будет драться по поводу и без, из его носа будет течь кровь, и я буду улыбаться ему, потому что разбитый нос — это совсем не страшно. Мой мальчик будет оставаться ночевать у друзей, и я клянусь, клянусь, клянусь, что не буду волноваться и обзванивать родителей. Он будет гулять, гулять ровно столько, сколько захочет, и я всегда, все и всегда буду ему разрешать. Он будет играть в футбол и во что только захочет — в карты, в компьютерные игры. И я совсем не буду бояться за его зрение, и я сама, если только понадобится, куплю ему очки!» Но надобности в очках не было. Знакомых окулистов не стоило искать. Франциск не поднимал век, и, со слезами на глазах, его бабушка мечтала о том, что еще несколько недель назад казалось сущим наказанием.
Дальние родственники навещали редко. Иногда заглядывали друзья. Чуть реже друзей в палату заходила старая, вечно бормочущая себе под нос медсестра. Некрасивая, склочная, необразованная женщина. В ее генах сохранилось уважение к незримому хозяину и сильной руке. Она не понимала добрых слов, принимая вежливость за слабину, и, напротив, с охотой бралась за работу, получив нагоняй. Наблюдая за вечно лежащим в одной позе пацаном, старая медсестра полагала, что в столице все окончательно сошли с ума. «Памагать трэба людзям, яким живот прострелили или руку обрубило, а не этим, понимаешь, маменькиным сынкам! Лежит тут, и ни нашим, и ни вашим! Навошта трымаць в отдельной палате хлопца, который лежит, как куча говна? Кончать с ним надо!»
Медсестра полагала, что мать Франциска, хотя и не является бабой первого сорта, но уж какого-никакого мужика себе найти сможет: «Трэций сорт яшчэ не брак! Найдет себе какога кабеля, он яе обрюхатит и будет усе у ней хорошо! Слюбится-стерпится, а што было забудется! А нешчасця — так несчастья у всех бывают, абы войны не было».
Со временем бабушка привыкла к бестактной старухе. Стоило ей переступить порог палаты — Эльвира Александровна сразу, без промедлений, довольно строго давала какое-нибудь поручение. Любой приказ приводил медсестру в чувство. Такая манера общения ей даже импонировала. Она понимала, что ее замечают, и, бормоча под нос, принималась за дело. Однако в тот день, войдя в палату, старуха и не думала браться за работу. Информация, быть может самая важная информация в ее жизни, позволила чувствовать собственную неприкасаемость и незаменимость:
Ознакомительная версия.
