К тому же сеньор Вальдес чувствовал, что потерял уверенность в себе. Он был взволнован. Обижен. Расстроен. Даже напуган — эти чувства не оставляли его после знаменательной встрече в коридоре, когда он прошел мимо Катерины, ни словом не удостоив ее провокационный вопрос.
«Разве вы не хотите заняться со мной сексом?»
Эти слова крутились в его голове, бились в виски не хуже чертовой кошки.
Когда она произнесла: «Разве вы не хотите заняться со мной сексом?» — так просто, обыденно, сеньор Вальдес, вздрогнув, даже отпрянул назад. Он почувствовал себя обманутым, будто она выхватила из его рук корону, приготовленную им для торжественной церемонии, и нахлобучила себе на голову. Словно она внезапно ощерилась на него, как волчица, или как если бы он целый день преследовал по лесу красавца-оленя, а тот вдруг обернулся на него, лязгнув желтыми клыками, со злобным рыком ягуара. Они поменялись ролями. Теперь он вместо охотника стал добычей. И это ему совсем не понравилось.
Какой получился нелепый, дурацкий разговор! Симптоматично, что произошел он на фоне громкой отрыжки унитазов. Он не этого хотел! Он совсем не так все представлял!
«Не хотите ли заняться сексом?»
Господи, да что же это могло означать? Она что, она издевалась над ним? Типа: «Я знаю, чего ты хочешь, старый дурак, и ты этого не получишь»?
Или это означало нечто еще более неприятное? Не может быть, но вдруг… вдруг она искренне приглашала его к соитию? Наподобие анонимных открыток Марии, указывающих лишь время свидания? Боже, вот это было бы по-настоящему ужасно. Ужасно, потому что в таком случае она оказывалась… кем? Энтузиастом секса? Афисъенадо?
Что ж, конечно, грех жаловаться — сеньор Вальдес и сам был заядлым афисъенадо, как собственно процесса, так и женщин в целом, а в тот момент — особенным энтузиастом Катерины. Он должен был бы радоваться тому, что она разделяет его энтузиазм.
Однако ему была нестерпима мысль о том, что университетские сопляки, прыщавые юнцы в засаленных докерских куртках с нечесаными патлами знали о ее энтузиазме не понаслышке. И ведь они, как назло, так молоды — и она тоже! Она невольно будет сравнивать — а кто бы не стал? И, конечно, в отношении физической формы преимущество всегда на стороне молодежи. Она ведь слишком юна и неопытна, чтобы в полной мере оценить, как Мария, что за честь быть любимой великим писателем-романистом Л. Э. Вальдесом, а он хотел, чтобы она понимала, что он готов опуститься до нее. Готов уложить ее в постель, но совершенно не желает, чтобы она так грубо и вульгарно прыгала в нее сама.
Сеньор Вальдес провел ладонью по бархатистой обложке записной книжки и прислушался к себе. Тишина. Молчание. Ни одно слово не рвалось на волю из глубин его души. Что ж, теперь он твердо знает, что, если внутри него и растет какая-то история, наружу она выплеснется только вместе со спермой — в тело Катерины. Когда-то помогали девочки мадам Оттавио, но теперь — нет. Теперь единственное, что может его спасти, — омовение в ее жемчужной красоте. И действовать надо быстро, не откладывая, как нельзя откладывать поход в аптеку за назначенным доктором лекарством. И тут же его с ног до головы окатил холодный пот — что, если он потерял не только способность писать? Что, если безотказный инструмент в ответственный момент предаст его? Что, если он кончит свои дни, как доктор Кохрейн, гуляющий под ручку с девушками и женщинами любого возраста, развлекающий их анекдотами, но знающий, что никогда, никогда больше не переступит заветный порог?
Сеньор Вальдес решительно встал и надел пиджак. Поворачивая в двери ключ, он улыбнулся. На самом деле так ли уж важно, как Катерина относится к сексу? Он увидел в ней то, что до него никто не разглядел, — ее светящийся ореол принадлежит ему одному.
Но медлить нельзя ни минуты.
Если бы кто-нибудь из соседей в тот вечер увидел сеньора Вальдеса, спешащего вниз по лестнице по своим делам, они порадовались бы за него — так он был бодр и весел, — хотя, конечно, сеньор Вальдес никогда не стал бы обсуждать расположение своего духа с соседями.
Он ничего не знал о соседях — для него они были лишь табличками с именами на почтовых ящиках. Его вполне устраивало такое положение дел — хотя дочь дантиста доктора Неро с третьего этажа неожиданно похорошела. Возможно, через пару лет, когда дела у него пойдут лучше и он закончит свой роман, можно будет взять ее под крыло.
Сеньор Вальдес толкнул тяжелую дверь из стекла и бронзы, что вела на улицу, и вышел на Кристобаль-аллею, на ходу размахивая правой рукой, чтобы немного потренировать прямой удар. Он шел, размахивая воображаемой клюшкой, наклоняясь с воображаемого пони за воображаемым мячом, уклоняясь от противника, обводя мяч вокруг растерянного врага чуть заметным перемещением центра тяжести в седле. И вот он уже вырвался вперед, отпустил вожжи и несется к цели! Сеньор Вальдес выполнил на тротуаре изящный пируэт и, цитируя рубаи Хайяма в такт размеренным шагам, устремился дальше, а музыка сопровождала его движение.
В тот вечер танго звучало отовсюду: из радиоприемников и музыкальных центров, из кухонь домохозяек и ночных клубов, из ближайшего кафе, где дюжина несчастных перед телевизором ожидала результатов розыгрыша лотереи, даже из бедно обставленной спальни, где высохший, как скелет, старик кормил супом умирающую жену и с тоской вспоминал танго, что пятьдесят лет назад танцевал с Розитой, девушкой, на которой ему следовало жениться.
Улица была заполнена историями по горло, под завязку, и тощая рыжая кошка могла увести сеньора Вальдеса в любую сторону. Однако он так привык рассказывать свои истории, что разучился слушать чужие, так привык танцевать под свою музыку, что уже не воспринимал иных мелодий, кроме собственной, и она влекла его к прекрасной юной девушке, которую ему в скором времени предстояло убить.
Дом терпимости мадам Оттавио располагался на тихой площади немного в стороне от сияющего огнями проспекта. Перед входом был разбит маленький сад, в котором помимо цветов росло несколько деревьев, даже в самое жаркое время бросающих на садик густую прохладную тень. И теперь, вечером, их листья шелестели, создавая иллюзию бриза.
Сеньору Вальдесу нравился этот садик. Он обладал теми качествами, что в наибольшей мере импонировали ему: аккуратные клумбы, засаженные цветами, исправно алеющими и голубеющими в течение всего лета, изящная решетка из чугунного литья, повторяющая узоры ставень других домов на площади. Ему даже нравилась гравиевая дорожка, ведущая к парадному входу, и то, что по приказу мадам ее постоянно обрызгивали водой, прибивая к земле пыль.
Как обычно, сеньор Вальдес аккуратно закрыл за собой калитку и защелкнул металлический замок, чтобы собаки не могли вбежать в сад. Когда он дошел до двери в дом, на его отполированных, будто зеркало, туфлях не было ни пылинки.
Приятное местечко, ничего не скажешь. Сеньор Вальдес любил представлять, как девочки мадам Оттавио поднимаются за полдень, как выходят из дома на прогулку, держась за руки, словно монашенки, всегда по двое, закрывая лица от солнца Нелюбопытных глаз широкополыми шляпами, пряча в атласные митенки мягкие, гладкие ручки. Ему нравилось думать о том, как они проводят день — кто-то ухаживает за розами, кто-то подметает дорожки, они перебрасываются невинными шутками, беззаботно смеются — молодые, полные сил, — а потом отправляются обратно в дом, чтобы приготовиться к приему гостей.
Конечно, все это были лишь грезы. Девочки мадам Оттавио никогда не работали в саду — за ним ухаживал садовник, нанятый на деньги, которые жертвовали на это жители площади. Садовник — молодой красавчик, приходил на работу в огромных сапогах и микроскопических шортах, без шляпы, в расстегнутой рубашке, а то и вообще голый по пояс. Все девочки мадам Оттавио были в него влюблены. Они свистели ему из окон, кричали и всячески пытались заманить внутрь: «Все бесплатно, обслужим в лучшем виде!» — лишь бы узнать, каков он на вкус. Однако садовник ни разу не ответил на их призывы. У него был дружок, официант из отеля «Империал». Жаркими вечерами они сидели в парке, трогали друг друга и целовались.
