Кристофер Мур - Агнец

— Ему нужно помочь, — отозвался Маркус.

Он стоял над нами, опираясь на копье. Не успел я и на ноги вскочить, как он с размаху всадил его Джошуа в бок. Наконечник вошел под ребра, и кровь из сердца тремя толчками хлынула по железу, а затем иссякла до тоненькой струйки. Маркус выдернул древко. Склон холма отозвался эхом вопля — я тоже, кажется, кричал. Как зачарованный, стоял я, трясясь, и смотрел на кровь, хлеставшую из Джошуа. Чьи-то руки схватили меня, поволокли назад, подальше от креста. Римляне стали собирать пожитки — можно возвращаться в преторию.

— Во полоумный, — глядя на меня, произнес старый солдат.

Джошуа посмотрел на меня в последний раз, закрыл глаза и умер.

— Уходим, Шмяк, — раздался женский голос у меня над ухом. — Уходим.

Меня развернули и повели к городу. Поднялся ветер, я чувствовал, как меня колотит озноб. Небо потемнело: надвигалась буря. А вопль все звучал, не смолкая, и лишь когда Иоанна зажала мне рот ладонью, я понял, что все это время кричал я один. Я сморгнул слезы, потом еще и еще раз, чтобы хоть видеть, куда ведут, но едва зрение возвращалось, все тело мое сотрясали рыдания и вода снова текла из глаз.

Меня вели к воротам Генаф — это, по крайней мере, ясно. А со стены, над самыми воротами, за нашим приближением наблюдала темная фигура. Я сморгнул и за секунду ясности различил, кто стоял там.

— Иуда! — взвыл я. Голос у меня сорвался.

Я оттолкнул женщин, кинулся в ворота, забросил себя на высоченную створку и прыгнул на стену. Иуда побежал по гребню на юг, озираясь, где бы спрыгнуть.

В голове — ни единой мысли о том, что я делаю, ничего, кроме горя, обратившегося в ярость, кроме любви, ставшей ненавистью. Я мчался за Иудой по крышам Иерусалима, расшвыривая всех, кто попадался на пути, давя горшки, круша клетки с птицей, срывая веревки с развешанной стиркой. Добежав до последней крыши, которая не вела никуда, Иуда спрыгнул с высоты второго этажа, поднялся на ноги и захромал по улице к Ессейским воротам в долину Еннома. Я на полном ходу слетел с крыши и приземлился, не сбившись с шага. В лодыжке что-то хрустнуло, но я ничего не почувствовал.

У ворот стояла очередь желавших попасть в город. Наверное, хотели укрыться от надвигавшейся бури. Небо с треском расчерчивали молнии, на улицы уже падали огромные капли дождя, каждая размером с жабу. Они оставляли в пыли кратеры, и весь город постепенно окрашивался жидкой грязью. Иуда пробивался сквозь толпу, точно плыл в дегте, — люди не желали расступаться, он увлекал их за собой. С каждым шагом вперед его отбрасывало на шаг назад.

Я заметил у городской стены лестницу и взбежал наверх. По стене бродил римский патруль, и я просквозил мимо, уворачиваясь от копий и мечей, достиг ворот, перескочил их и оказался на противоположной стороне. Иуда был теперь прямо подо мной. Он вырвался из толкучки и быстро продвигался по гребню, бежавшему параллельно стене. Прыгать слишком высоко, и я следовал за ним по стене до угла с зубцами и бойницами — здесь стена полого опускалась к массивному основанию, как того для поддержки углов требует наука фортификации. На животе я соскользнул по влажному известняку и приземлился в десяти шагах за спиной у зилота.

Он еще не знал, что я рядом. Дождь хлестал сплошняком, а гром гремел так часто и оглушительно, что я не слышал ничего, кроме ярости, ревевшей у меня в голове. Иуда добежал до высокого кипариса на самом краю утеса. Между деревом и стеной с сотнями выдолбленных гробниц вилась узкая тропа. А сразу за деревом — откос, ярдов пятьдесят другой отвесной стены. Из-за пояса Искариот выхватил кошель, отвалил небольшой камень от входа в одну из гробниц и сунул кошель внутрь. Я схватил Иуду за шиворот, и он завизжал.

— Давай-давай, положи камешек, — сказал я.

Он попробовал извернуться и ударить меня. Я спокойно забрал у него камень и аккуратно положил на место. А потом единственным ударом сбил Иуду с ног и подтащил к обрыву. Одной рукой я держался за кипарис, другой сжимал ему глотку и перегибал зилота над пропастью.

— Не стоит сопротивляться, — предупредил я. — Вырвешься — просто упадешь.

— Я не мог оставить его, — хрипел Иуда. — Нельзя таких в живых оставлять.

Я втянул зилота на тропу и сорвал с его туники кушак.

— Он знал, что должен умереть, — бормотал Иуда. — Ты думаешь, откуда я узнал, что он пойдет в Гефсиманию, а не к Симону? Он же мне сам сказал!

— Но ты мог его и не предавать! — заорал я и одним концом кушака охватил ему горло, а другой перекинул в излучину кипарисовой ветви.

— Не надо. Не делай этого. Мне пришлось. Кто-нибудь все равно бы… Он бы нам напоминал, кем мы никогда не станем.

— Ну да, — ответил я.

И столкнул его спиной вперед, а сам поймал свободный конец кушака. Ткань на ветке натянулась до звона. Иудина шея хрустнула, точно щелкнул сустав. Я отпустил кушак, и труп рухнул во тьму. Я не услышал падения — все заглушил раскат грома.

И тут ярость вытекла из меня — будто скелет растаял и поплыл. Я посмотрел вперед, через всю долину Еннома, вгляделся в сплошной полог обесцвеченного молниями ливня.

— Прости меня, — сказал я и шагнул с утеса. Один раскат боли — и ничего.

Вот все, что я запомнил.

Ангел взял книгу, открыл дверь, вышел в коридор и постучался в номер напротив.

— Закончил, — сообщил он кому-то внутри.

— Ты что — уходишь? А мне можно? — спросил левит по прозванью Шмяк.

Дверь напротив отворилась. В проеме стоял другой ангел — вроде как более женской наружности, чем Разиил. У ангелицы в руках тоже была книга. Ангелица шагнула в коридор, и за нею возникла женщина — в джинсах и зеленой блузке. Волосы длинные и прямые, темные с рыжеватым отливом, хрустально-синие глаза. Они как-то даже светились на смуглом лице.

— Мэгги, — сказал левит.

— Привет, Шмяк.

— Мэгги закончила свое евангелие несколько недель назад, — сообщил Разиил.

— Правда? Магдалина улыбнулась.

— Ну мне же не пришлось так много писать. Я вас семнадцать лет не видела.

— А, ну да.

— Такова была воля Сына — чтобы вы вместе вышли в этот новый мир, — сказала ангелица.

Левит пересек коридор и обхватил женщину руками. Они целовались так увлеченно, что ангелы принялись топтаться, откашливаться и вполголоса бормотать: «Сняли бы себе комнату, что ли».

Потом, чуть отстранившись, мужчина и женщина долго рассматривали друг друга. Левит сказал:

— Мэгги, сейчас все будет, как всегда? Ты со мной, ты меня любишь, но лишь потому, что тебе не достался Джош?

— Конечно.

— Какая жалость.

— Ты не хочешь со мной быть?

— Нет-нет, хочу. Но все равно жалко.

— У меня есть деньги, — сказала она. — Они мне денег дали.

— Это мило.

— Идите, — сказал Разиил, теряя терпение. — Идите, идите, идите. Ступайте прочь. — И он махнул дланью вдоль коридора.

Они пошли — рука об руку, ступая осторожно и робко, через каждые несколько шагов оглядываясь. А потом обернулись еще раз, и ангелов уже не было.

— Зря ты не остался, — сказала Мэгги.

— Я не мог. Слишком больно.

— Он вернулся.

— Я знаю. Читал.

— Огорчился, когда узнал, что ты сделал.

— Ага. Я тоже огорчился.

— И остальные на тебя разозлились. Сказали, у тебя оснований верить было больше всего.

— Они поэтому меня из своей писанины вычеркнули?

— Догадливый, — усмехнулась Магдалина.

Они вошли в лифт, и Мэгги нажала кнопку. Зажглась надпись «Вестибюль».

— Кстати, это «Свят».

— Где — свет? — недослышал левит.

«Св.». То, что до Христоса. Иисус Свят Христос. Это их фамилия. Помнишь: «Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя Твое».

— Ч-черт, а я-то думал — Саваофыч, — сказал Шмяк.

А что, слониху правда можно йоге обучить? Нет. У вас не получится, но мы же об Иисусе говорим. Кто знает, что он мог?

Эта книга — сказка. Я ее сочинил. Она не призвана менять ничью веру или мировоззрение. Ну разве что, закрыв ее, вы решите быть добрее к братьям по разуму, что само по себе — нормально. Или вдруг приметесь учить слониху йоге. В таком случае запаситесь, пожалуйста, видеокассетами.

Честное слово, перед тем как приняться за «Агнца», я изучал вопрос. Но нет сомнений: я мог потратить на изыскания десятки лет, и все равно не избежал бы неточностей. (Талант, что тут сказать?) Хоть я и старался достоверно обрисовать мир, в котором жил Христос, кое-что мне для собственного удобства все-таки пришлось изменить; как легко догадаться, иногда вообще никакой возможности узнать, что именно происходило между 1 и 33 годами нашей эры.

Я быстро понял, что имеющаяся письменная история крестьянства, общества и обычаев иудаизма в Галилее первого века имеет для меня чисто теоретическое значение. Роль фарисеев в крестьянском обществе, влияние эллинизма и окрестных международных центров торговли — Иоппии, например, — кто ж знает, как все это повлияло на Христа в детстве? Некоторые историки полагают, что Иешуа из Назарета лишь немногим отличался от невежественной деревенщины. Другие считают, что из-за близости Иоппии и Сефориса он с ранних лет попал в сферу влияния греческой и римской культур. Я выбрал последнюю версию — из нее складывалась история поинтереснее.