Гортанное своё исполнение санитар прерывал иногда и прислушивался насторожённо. Зуд неоновых ламп становился тогда особенно резким. Но Циклоп принимался хрипеть и выть снова. И снова раскачивалась над девушкой-самоубийцей, под сводами подземелья, странная эта песня,
не отличимая от африканского рабочего джаза, шершавого и дикого.
Вдруг санитар замолк, беспокойно окидывая бледным оком весь беспорядок — лежащие тела, кровь на полу, разбросанные инструменты. Привычная озабоченность обозначила продольную морщину на низком его лбу. Он осторожно уложил покойницу на пол,
следя за тем, чтобы лицо её было хорошо прикрыто, а чёрные длинные волосы подобраны,
и начал убираться. Привычно внёс из каморки ведро с водой. Потом по-хозяйски выдернул знакомый инструмент изо лба прозектора и омыл в ведре, прежде, чем положить опять на поднос.
Лицо Цахилганова он обстоятельно отёр всё тою же половой тряпкой,
оставляя на щеках его
кровавые разводы.
И, уже закончив, стыло и долго улыбался ему, сидя на корточках.
— Ко-ре-фан! — толкнул он Цахилганова в плечо и осклабился. — Корефан…
Вскоре что-то похожее на дружелюбный, торжествующий смех вырвалось из сипящего горла Циклопа:
— В — ад — против — ада… Гы-ы-ы…
555
Раздев новых покойников, санитар побросал их одежду в боковую каморку — в общую кучу чужих пальто, шапок, пиджаков, женских пёстрых платьев, среди которых было устроено грязное его лежбище. Повертев в руках тяжёлый зубчатый кастет, подобранный с пола, Циклоп кинул его туда же.
Последним улетел в дальний угол лежбища ремень Цахилганова
с серебряной пряжкой,
тускло сверкнувшей на мгновенье буквами «мед» —
ох, вкушая, много мёда вкусил…
Санитар долго не мог понять, что ему делать с врачебной шапкой прозектора, изрядно затоптанной. Он стоял некоторое время, вопросительно подвывая. Наконец отнёс её, держа за тесёмочный бант двумя пальцами, в кабинет хозяина и уложил там в ящик стола с прилежностью. А потом мечтательно прохрипел, запинаясь:
— Неет — ничего — слаще — гг-уб Людки!..
Открытых ячеек, дверцы которых запирались автоматически, хватило на всех троих. На Самохвалова, на Цахилганова… Покойницу он уложил последней и гладил потом дверцу с её номером
удручённо и суетливо.
Вдруг мгновенный испуг и почти детская жалость исказили страшное его лицо. Он задёргал ручку дверцы, взвыл. Потом пробежал трусцой, поскуливая, в Сашкин кабинет.
556
Там санитар долго стоял в растерянности перед пустым местом, на котором всегда стоял сейф с ключами.
Далеко заполночь он ещё сидел, прислонясь спиной к ячейке покойницы, и то ли плакал, то ли пел. Но часа в три ночи схватил инструмент, похожий на зубило, и медицинский молоток. Эхо ударов отлетало к потолку и повторялось на высоте так, словно он всякий раз
стучал дважды…
Изредка Циклоп подбегал к высокому окну. Он выглядывал в форточку с тревогой, опасаясь рассвета.
Наконец искорёженная дверца оказалась вскрытой. Санитар отдышался немного. Он притащил из шкафа довольно много простыней, извлёк покойницу и заботливо укутал её, завязывая концы узлами. И всё поглядывал наверх с беспокойством —
туда, где в ночь так подморозило…
Что было в бедной его голове, когда он уносил покойницу в белом, перекинув её через плечо, не знает никто. Но только санитар часто оглядывался, как будто боялся погони, и прислушивался, и снова бежал трусцой
по предрассветной степи
в сторону горизонта,
прочь от морга, от больницы, от города.
Он уходил в неведомое
— с — ней.
557
Сейф своре парней удалось выгрузить ночью во дворе у глухой бабушки Чурбана. Оттуда по ночному Карагану ватага пронеслась на чужой машине к дому Барыбина,
Боречке не терпелось прихватить свой новый магнитофон для веселья,
и тут же все они поехали к степной Нуре,
под гулкую пульсирующую музыку.
Ватага столкнула краденую машину в чёрную, беззвёздную воду и снова устремилась через степь,
в Копай-город…
Там, в душном притоне у знакомого уйгура, всё пошло своим чередом. Утром парни отсыпались на полу, под грязными лоскутными одеялами. Днём плакали, кололись, визгливо хохотали — и засыпали снова вповалку около слабоумной хромой девушки,
её уйгур одалживал за отдельную плату.
Суетился лишь и вертелся самый тщедушный подросток в прозрачном шуршащем дождевике:
— Кто кастет видал?.. Я им мужика долбанул, а потом куда дел?..
Ему отвечали изредка:
— Заглохни, ты!.. У мусоров спросишь.
Но подросток всё не мог успокоиться и вскрикивал:
— Кто взял?!. Гады, он же из нержавейки…
558
Ближе к вечеру ватага снялась, остановила первый попавшийся рейсовый автобус и, не заплатив перетрусившему шофёру, отправилась неведомо куда. Мелькали пригородные дома, потом — отделения ближних совхозов, выходили на остановках торопливые присмиревшие люди. И снова летела вечерняя степь за окнами.
Парней разморило. Но Боречка, засмотревшийся вдаль, приметил далеко в степи, на горизонте, чёрного человека, уходящего прямо в багровый закат
со странной поклажей,
будто белый длинный мешок нёс он на плече.
До человека было не менее километра. Боречка толкнул Чурбана локтем. Тот ошалело помотал взлохмаченной головой, свистнул, сунув грязные пальцы в рот. И ватага вскочила, требуя немедленной остановки.
Сбежав с грейдера, парни помчались за человеком по дикой степи, без троп и дорог. Как вдруг человек с тяжёлой поклажей замер вдали. Потом он пригнулся — и побежал от них со всех ног, петляя.
Но ватага, мчавшаяся налегке, вскоре уже гикала, и свистела, и нагоняла его. Теперь было видно, что уносил человек с собою не мешок и не тюк,
— а — кого-то — завёрнутого — в — белое — с — головой.
Человек заметался, кинулся в неглубокую лощину. Около холма, поросшего караганником, он нелепо взмахнул рукой и…
пропал из виду вместе с поклажей.
559
Парни, запыхавшись, подбежали к странному месту. Человека не было нигде. Они принялись раздвигать кусты караганника.
— Где-то у него тут нора, — галдели парни. — Эй! Выходи по-хорошему! Ты, колхозник… Если упёр чего, делиться надо. Лошара…
— Слышь? — волновался тщедушный, в прозрачном длинном плаще. — Куда заполз, гнида? Вытащим — подрежем…
— Дряни, дряни хочешь?.. Айда на перекур!
— Ну, гляди! Из-под земли достанем! Чмошник…
Упав в изнеможении на жёсткую прошлогоднюю траву, парни включили магнитофон. Чурбан стал вытряхивать из беломорины табак, мешать его на ладони с анашой и набивать папиросу снова. Тяжёлый рок разрушительно гремел над засыпающей степью,
сотрясая природное пространство дребезжащими звуковыми ударами, резкими и беспощадными,
но у Чурбана уже разболелась голова.
— Выруби! — приказал он Боречке.
Боречка послушно щёлкнул кнопкой.
Рок оборвался, и стихло всё
на многие километры.
560
Они курили молча, поочерёдно, тесно охватывая сизый дым обеими ладонями, вгоняя его в себя частыми, зовущими движеньями пальцев и передавая папиросу друг другу.
— …Сказал же — выруби! — возмутился Чурбан, уставившись на Боречку мутным взором.
Парни рассмеялись было:
— Ну, тащилово катит… — как вдруг лица их вытянулись.
Из-под земли доносилось и невнятное рычанье и слабый вой, ритмичный и глухой.
— Вырубишь ты или нет? — замахнулся Чурбан на Боречку. — Кому сказал, падла!
Однако Боречка, припадая к земле,
уже двинулся на звук.
Потом побежал, пригнувшись.
— …Там он! В дыре! — звонко прокричал Боречка и замахал остальным. — Внизу, вон, белое. Далеко, правда… Эй, мужик! Ты зачем от нас провалился?.. Шахтный ствол старый, что ли, просел… А запеленал ты кого? Кто там у тебя? Баба?.. Железо тут какое-то выпирает… Эх, не достанем: глубоко.
— Да фиг ли нам, кабанам! — заорали парни, поднимаясь. — Спрыгнем!
561
Эта ночь была нехорошей для многих. По закону парных случаев, известных в медицине, «скорая» привезла из Копай-города, одного за другим, двоих подростков с ножевыми ранениями в сердце. Аппарат газовой смеси, вытесняющей воздух из сердечной сумки, барахлил. И Барыбин простоял в изголовьи операционного стола до самого утра в большом напряжении.
Уже помывшись и выпив спирта, заботливо поднесённого той самой медсестрой, вёрткой и топочущей, Барыбин зашёл к Любе. Он склонился над нею и сказал, нащупывая пульс:
— Ещё ничего, Любочка… Всё у тебя ещё — ничего… И ребят мы прооперировали нормально. Ещё бы чуть-чуть… Особенно второй был тяжёлый. Веснушчатый… Надеюсь, выберутся. Прости меня, я пойду домой, посплю. Я постараюсь быть здесь пораньше, Люба…
