— Ещё ничего, Любочка… Всё у тебя ещё — ничего… И ребят мы прооперировали нормально. Ещё бы чуть-чуть… Особенно второй был тяжёлый. Веснушчатый… Надеюсь, выберутся. Прости меня, я пойду домой, посплю. Я постараюсь быть здесь пораньше, Люба…
— Она здесь? — спросила Любовь, не открывая глаз.
— …Кто?
— Птица.
— Наверно. Ты не видишь её больше?..
Любовь молчала.
— Она не налетает, и это хорошо, — сказал ей Барыбин.
Если скорбь перегорит в сердце дотла, до глубочайшего внутреннего всепрощенья, человек поднимется, встанет, встанет…
— Здесь. Где-то здесь. Она.
— Ну вот…Я не шаман, Люба, — беспомощно развёл руками Барыбин. — Я не умею отгонять птицу скорби.
— Андрей, — шептала Любовь без голоса. — Отгони.
— …Дурак, — после долгой паузы сказал Барыбин неизвестно про кого. — Какой дурак!
562
Потом реаниматор спустился в прозекторскую. Там было чисто и пусто. Он удивился, не обнаружив даже санитара в боковой каморке, однако решил, должно быть, что Цахилганов и Сашка, гуляючи, отправились «на хату», а Циклоп отлучился на кухню со своим котелком…
Цахилганов видел сверху, как, потоптавшись, Барыбин потёр красные веки, потянулся. Неужто Барыбин не заметит выломанную дверцу одной из морозильных ячеек? Там, за углом?.. Реаниматор насторожился бы тогда. И раненого Цахилганова, оказавшегося в холоде, ещё можно было бы спасти.
Это — в отсеке, нужно завернуть за угол кафельной стены, подсказывал реаниматору Цахилганов бессловесно и сильно. Ну же, Барыба!..
Оглядев ещё раз пустые столы,
— посмотри — Барыбка — дорогой — в — Сашкином — кабинете — нет — на — месте — сейфа —
реаниматор вздохнул, подобрал со стула мятое полотенце, рассеянно повесил его в Сашкин шкаф на гвоздик. И стал выбираться из подвала вверх по ступеням.
563
Скрипнула дверь там, на верху. Солнечное утро обронило пучок радостного света в морг. Луч сбежал на кафельный пол —
и исчез,
будто его смел невидимый веник.
— Андрея Константиныча не видали? Весь корпус обошёл. Его нет нигде, — раздался наверху озабоченный голос шофёра Виктора.
— А, Цахилганова ищешь, — вяловато отозвался Барыбин. — Зачем он тебе?
— Я документы ему привёз.
— Какие? — позёвывал Барыбин.
— Говорят, важные. Срочные. Тут бумаги из «Чака». И из «Чака-2»… Мне сказали, он где-то здесь. В морге.
— Нет его там! Не трудись… Ушёл давно Цахилганов. А куда — не сказал.
— Домой к нему сгонять, что ли? — размышлял шофёр в нерешительности.
— Валяй! Заодно и меня подбросишь, — откликнулся Барыбин.
— Поехали… На звонки не отвечает. Может, спит. Будить придётся! Спешка у них какая-то… Переполох.
Только тут Цахилганов вспомнил, что сотка его — в кармане.
«Я же отключил её! Идиот. Она бы трезвонила из морозильной ячейки. И меня бы тогда обнаружили…»
— А что стряслось? — удалялся голос Барыбина.
— Что-то из ряда вон…
Увы! Цахилганов ничего не мог поделать. Ровным счётом ни-че-го! Туловище его медленно
остывало…
564
Цахилганова словно бы качнуло —
и подхватило неосязаемым ветром.
Череда быстро мелькающих цветных полос была ему неприятна до дурноты. Наконец, всё устоялось. Надутая Степанида сидела на тахте, свернув ноги калачиком, и переключала с дистанционки телевизионные программы с такой скоростью, что экран рябил, трещал, метался. А Крендель смотрел на неё из под полей дурацкой панамы из кресла.
Да, не сказал бы Цахилганов, что дочь поселилась в роскошных хоромах. А ведь московская квартира его пустует, пустует…
— Ты нервная стала, — сказал ей Крендель. — Вчера было понятное «не хочу», но сегодня… А как же супружеский долг?
— Можешь посадить меня в долговую яму, — разрешила Степанида рассеянно. — …Просто — стоят магнитные дни. Девять пятен на солнце. Представляешь? Нормальные люди в такие дни сходят с ума.
— А ненормальные?
— А ненормальные расписываются в загсе с такими чучелами, как ты, — пожала она плечами, не спуская пристального взгляда с лихорадочно мелькающего экрана. — Хорошо хоть без свадьбы обошлось.
Вот как. Значит, родителям ни слова…
— …Ты считаешь меня чучелом? — спросил Крендель, бросая строгий, но неуверенный взгляд на скомканную фату, свисающую с кресла.
— Я считаю чучелом всякого, кто лакает из консервной жестянки, будто кошка. Налей пиво в стакан! — закричала Степанида, бледнея.
— Да нет, дело не в банке. Что-то с тобой всё же творится.
— Всё твоё дело — именно в банке. На счетах, — она снова была совершенно спокойна. Дальше этого оно не идёт! Не идёт, понимаешь?!
— …Ты сказала как-то, что любишь меня, — напомнил он ей, помолчав.
— Ну и что? — подняла она брови. — Просто в тот миг ты глаза выпучил забавно. А я умилилась. Нечаянно.
Так-то — брат — Степанида — она — сегодня — любит — завтра — нет — торжествовал — Цахилганов — так — то…
565
Крендель встал, отобрал у Степаниды пульт и выключил ящик.
— Как я тогда пучил глаза? Так? — сдвинув панаму на затылок, он склонился над нею и повращал зрачками.
Она благосклонно засмеялась и даже позволила себя поцеловать,
впрочем, уворачиваясь и ёжась.
— Нет. Не слюнявь меня здесь. В ступню можно… Вон туда, — указала она, сильно отерев поцелованную щёку тыльной стороной ладони.
В дверь позвонили довольно кратко.
— Ох-хо-хо! Благодарю, что не лягнула, — сказал Крендель и ушёл открывать.
А Степанида, подумав немного, поцелованную ступню тщательно отёрла тоже, краем пледа,
— вот — зараза — одобрительно — подумал — Цахилганов — пожалуй — он — напрасно — обзывал — её — ах — как — нехорошо — он — её — обзывал…
— Вышла бы я за тебя, как же, — вдруг пробормотала Степанида равнодушно. — Если бы отец был путёвый. И тем более — дед… А то натворили делов. Теперь как хочешь, так и исправляй всё… Правильно этот поджарый монах сказал…
«В России не спасётся ни один, не спасавший России».
566
Но в комнату уже входил Крендель вместе с обрюзгшим типом в зелёном бабьем пальто,
замызганном изрядно.
— Вот, Стеша, это однокурсник мой. Потап. Он поспит у нас. Ладно?
Степанида не удивилась, а пошла на кухню и накрыла стол для одного человека. Потом, так же без слов, стала стелить бродяге постель в другой, боковой, комнате — и вздрогнула.
Она — почувствовала — его — дочь — что — он — отец — здесь — здесь — волновался — Цахилганов.
Но Степанида обернулась на взгляд: у порога стоял бродяга.
— Вы мне подстилку, пожалуйста, бросьте. Грязную. У батареи. Где тепло… Не надо белья, — сухо сказал он. — На чистом нельзя мне.
Степанида посмотрела на него пристальней:
— У вас вши? Или блохи?
Да туберкулёз у него, не мог вымолвить Цахилганов, гнать его надо подальше.
— Как вам объяснить? — бродяга морщился и вздыхал. — Я семь лет без дома. Если я высплюсь на чистом, я… опять почувствую себя человеком.
— И что? Это смертельно?
— Да. Тогда мне конец… Начну жалеть себя. И уже не смогу, как прежде. Трудно мне потом жить будет. Под забором. Даже невозможно. Вот, пальто я брошу на пол. Довольно этого…
— Ну, что вы, в самом деле? — осердилась Степанида. — Спите здесь, не привередничайте. Как постелю, так и постелю. Хотите — помойтесь. Я всё после вас вычищу с хлоркой в любом случае.
— …Не стелите мне белых простыней! — пятернёю скрёб растрёпанную бороду бродяга и кособочился. — Сдохну быстро после этого. Не лягу я на чистом! Нельзя мне…
Крендель разговаривал в другой комнате по сотовому, на пороге томился бродяга. Степанида явно не знала, что делать, и стояла, насторожённая:
— Где же я вам грязное найду?
567
— Так, — стремительно вошёл Крендель. — Всё включилось. Радуйся.
— …По какому плану? — нахмурилась Степанида. — Который из них начат?! Говори толком.
— А, ну да… По плану «Пересвет».
Нервничая, Крендель стянул с себя панаму:
— «Пересвет», когда у тебя свадьба… Готовность всех звеньев перепроверяется, они позвонят ещё раз.
Душа Цахилганова уже поняла всё, но будто остекленела в бесчувствии.
— Ну, что? Хорошо! — кивнула Степанида. — План сложный. Но там отход разработан надёжно. Значит, в резиденции… Придётся надеть то платье. Чёрное, с вырезом на спине. Бр-р! У меня в нём даже копчик зябнет…
Цахилганов — не — успел — не — успел — изменить — ничего — в — себе — а — значит — в — мире — и — вот — теперь — кто-то — выдвигает — против — гнезда — крамолы — его — бледненькую — Степаниду —
