И всё ходил по доске, вжикал рубанок, и запинался — то ли о сучок, то ли о старый гвоздь,
— к — родной — маменьке — своей —… — собиралася — к — родной — маменьке — своей — … — собиралася…
Цахилганова промчало над низким степным пожаром — горели, слабо дымя и потрескивая, пожухлые серые травы вдоль мелового карьера. И, наконец, враз, восстановилась чёткая картина морга.
Незнакомые люди, пытаясь открыть камеры, вертели ручки регуляторов температуры. И вежливый человек в милицейской форме что-то писал за Сашкиным столом, вопрошая:
— Какие замки? Где эти замки, не разберёшь…
Но поверх этих слов летали другие — женские, горючие, приставшие к душе попутно,
— как — у — этой — вдовы — было — девять — сынов — дочь — десятая — разбезчастная —
И ходил по доске, вжикал невидимый рубанок, и запинался — то ли о гвоздь, то ли о сучок.
— Так, ключи-то от камер, они точно в сейфе были?.. А как он эти хреновины размагничивал,
не помните?
574
— Больно… — то ли сказала, то ли спросила Люба с жалостью под коричневым своим полунимбом. — Как же он… Как ему… Больно…
Две медсестры, пришедшие на смену прежним, заправляли тем временем капельницы, помогая друг другу.
— Моя мама умирала от этого, — сказала некрасивая девица с коротким носом, придерживая прозрачную трубку. — Мы домой её из палаты забрали как безнадёжную. Умирать… А её нищенка вылечила. Из Копай-города. Я эту нищенку на вокзале видала. У неё мизинец изуродованный.
— Что ж она — нищенка, если лечить умеет? — спросила солидная медсестра с пегими обильными кудрями на плечах, распечатывая флакон с ловкостью. — Умела бы — на вокзале не побиралась.
— А ей не верит никто. Я всё этому, который тут на стуле сидит, сказать собираюсь. Да боюсь, тоже не поверит… Она для нас корни какие-то в чугунке парила, нищенка. Солодок…
— и — что-то — ещё — наподобие.
— Конечно, не поверит, — согласилась кудрявая. — Разве солодком печень вылечишь? Её антибиотики не берут. Чушь какая.
Пустой флакон-слепец полетел в урну.
— …А маме помогло.
Кудрявая промолчала,
про эту больную медичку под капельницей слыхала она кое-что, таких и выхаживать-то не стоит.
— Как же он… — шелестел голос Любы — и
угасал,
не одолев фразы.
575
— Спрашивает она всё время про кого-то, — вздохнула девица. — Да… Был бы муж её попроще, я бы ему сказала. А этот… Крутой. Не поверит, конечно… Или всё же сказать?
Солидная раздражилась:
— Про нищенку? Охота тебе людей смешить. Да он пьяный сейчас в зюзю. Они в морге всю ночь с беззубым пили. И с Михаил Егорычем, — она со стуком поставила новый флакон на металлический стол, потом спросила деловито: — Тебе дать обезболивающего? Гляди, чем её пичкают.
— Как это?.. Да что вы, не надо. Разве можно?.. — запереживала некрасивая девица. — А ей чего останется?.. Нет, боюсь я,
— грешно — небось.
— Ла-а-адно! Стыдливая, тоже мне. И ей достанется, не бойся… И мне, и тебе, и ей. На толкучке за одну эту ампулу знаешь, сколько дают? Мы в терапии всегда так делаем. И ничего.
Если время дурное, что же не брать?
— …Нет. У нас нельзя, — зарделась девица. — Мария сразу поймёт. И убьёт. А если ещё Барыбин проверит?.. Здесь — даже не думайте. Наше начальство строгое… Вы коробки не трогайте, я сама ампулы вскрою.
576
Кудрявая села на кушетку и откинула волосы лёгким, заносчивым движеньем.
— Правильно! — сказала она презрительно. — В строгие они теперь все записались. А какое пьянство-гулянство по молодости творили? Они все?
Она показала пальцем в сторону кабинета Барыбина — и на Любу.
— …И жёнами менялись. Стиляги… И дети у них все подменные, не пойми чего. Нет, народ всё знает! Про их балы… Вот у этого, который из Москвы приехал и тут сычом сидит, сын есть, низколобый такой. Так этот сын при Барыбине растёт. А девчоночка ихняя… — указала она на Любу. — Девчоночка-то ихняя, откуда, ты думаешь, взялась? Не знаешь, чья она? Вот то-то. А я скажу. Иван Павлыч Яр, из ссыльных который, в шахте-то при аварии остался, в пожаре? Она — внучка его родная… Скрывают все, конечно, про девчоночку эту, а людям известно… Сноху у Иван Павлыч Яра на вентиляционной тогда привалило. А сын в штреке, около скважины дренажной, взорвался. В одной смене все они погибли. И девчоночку полугодовалую на бабку немощную оставили. А тут эта её сразу сцапала, готовенькую. Вот эта самая, из диагностики. И за свою дочь рожоную её считает, людей дурит…
Любовь дышала всё труднее,
— ему — больно — больно — ему…
— А вдруг она слышит? — обеспокоилась девица.
— А хоть и слышит? Чего она нам сделает?…Поздно! Отгулялась.
577
Молодая торопливо подпиливала, отламывала шейки ампул, уводя глаза в сторону. Кудрявая косилась на Любу:
— Деньгам счёта не знала. При муже крутом… Не рожала, не мучилась. Вот как они свои фигуры берегут,
— хотя — какая — уж — теперь — фигура!
— …Он богатый, а она лоскутом от старой простынки повязана, — сочувственно сказала девица про платок с клеймом «РО» на виске.
— Прибедняются! — ответила кудрявая, поднимаясь с кушетки. — Да не жалей ты их! Они целую жизнь прожили на чёрной икре, на коньяках с ликёрами. А теперь им же — лучшее лекарство! Нет, справедливость-то где?!. Ну, что? По сколько ампул берём? Давай — хоть по одной за дежурство,
— потерпит — эта — медичка — никуда — не — денется…
Молодая молчала, прервав своё занятие.
— Эх ты, простота! — похлопала её по плечу кудрявая. — Барыбина бояться нечего… Его мальчишка — наркоман, разве зря тут шныряет? Вот и прикинь: на нас подумают — или на кого?.. А главврач давно Барыбина выгнать хочет. Не знает только, за что,
— за — недостачу — этих — самых — ампул — и — уволит…
Но тут дверь распахнулась.
578
На пороге, крепко уперев красные кулаки в бока, стояла Мария.
— Ах, ты… Прошмандовка ты терапевтическая, — негромко сказала она. — А ну, вон отсюда. Лучше сама я нынче отдежурю, но чтоб тебя я больше здесь не видала!.. Взашей тебя вытолкать, лахудру? У, торгашка!.. А мне шепнули про неё, да я не поверила —
разве такое воровство может быть?..
Мария, тяжело переваливаясь, прошествовала к Любиной постели. Она уже не глядела, как кудрявая медсестра, обиженно поджав губы, вылетела из палаты, а поправляла одеяло и поругивала некрасивую девицу.
— Ты почему сразу не пошла ко мне?! Стоит, как овца, слушает эту выдру. Запомни на всю жизнь: если человек на других грязь вёдрами льёт, вот от этого человека ты грязи как раз досыта сама и нахлебаешься…
Она проверила упаковки с лекарствами и отошла к окну, вздыхая:
— Давно им Барыбин мешает… Не продажный он! Для рынка не подходящий… Да кто же это здесь пластилин-то расковырял? — поразилась Мария — и замерла надолго, глядя в степь,
какая неспокойная погода нынче, солнечные пятна бегут, перемещаются, дрожат, сгоняют их быстрые тревожные тени, круговерть, круговерть везде…
— Не вздумай кому говорить, — прибавила Мария через время, не оборачиваясь, — про то, что здесь слыхала! Поняла? Про девчоночку, главное… молчи крепче…
Придёт срок, сама узнает. Девчоночка. Какого роду-племени она…
579
Душа Цахилганова, однако, ничего этого воспринимать не могла, поскольку медленно, неуверенно возвращалась в своё тело, запертое никелированной дверцей под номером двенадцать.
Пару часов назад, бестолково вертя различные ручки, в камерах нечаянно установили иную температуру. И Цахилганов ощущал теперь невнятную боль в затылке, от которой натягивало и словно перекручивало мышцы шеи. Он хотел бы подстегнуть его, своё тело,
к какому-то немедленному,
резкому действию.
«Девочка моя, — кричал бы он отсюда Степаниде, если бы мог. — Остановись! Не надо никакой стрельбы. Есть «Ослябя»! Программа, созданная в чёрной неволе про чёрный день страны! Тебе не обязательно становиться убийцей, потому что ты не одна,
— не — одна — ты — в — ответе — за — всё!
Я выберусь как-нибудь из этой температурной раскачки, я разнесу этот никелированный импорт, который поймал меня и стал моей тюрьмой –
и камерой, и клеткой, и капканом, и ловушкой…
Я проберусь туда, в лабораторию советского прошлого. Она должна сработать! И тогда они станут бессильны, твои мишени-чудища:
их не потребуется уничтожать —
когда будет покончено с гнездом крамолы…
Они тогда рухнут сами, эти энергетические колоссы на глиняных ногах, потому что…
