Ну. Отпостились, на пасху отхристосовались, красну горку с роднёй со всей отгуляли – уж солнышко землю парит. И тут нанимали батраков – душ пять. Из Красной поляны сё. Пахать-сеять-боронить, а там, после сенокосу, и жаткой жать, молотить. И уж тятенька с землёй, когда сеять нады, сроду – не прогадывал!
А как не прогадывал и как нам наказывал? Зёрнышко-то живое кидать в землю холодну – не больно торопилси. Мало ли что, солнце сверху жгёт! А нам каждому так калякал:
– Вот ты – не сей! А сначала портки своё – сыми. Да голым местом на поле и сядь-посиди. И если токо замёрзла твоя гола задница – вот оно и зёрнышко каждо в земле так жа в точность захолодат-зазябнет. Ты поверху, середь бела дня, под солнышком продрог, и ты вскочишь – согресси. А оно тама, в потёмках, не согрется ведь никак! Не согрется – не вскочит, и портки оно, зёрнышко, – ведь не натянет!
Зёрнышко сё жалел…
И которы, бывало, давно отсеются. А тятенька сё оттягыват:
– Погодите. Рано. Рано!
Ну и глядишь – раз: заморозки по всходам-то ударили. Да ищё, да опять, да сызнова! Вот тебе и отсеялись…
А другея, бывало, наспроть: на Лунёво поле глядят-поглядывают:
– Эх! Иван Иваныч-то – что-то не сеит! Ну, и мы тогда погодим.
Уж не обшибалси… Вот мы с хорошим урожаем сроду и были!
И мы, сыновья, с батраками на Лунёвым поле вместе до седьмого поту роботам-упирамси заодно-заедино, и рубахи на нас от соли, от жару сгорают – удинаково. Встаём так жа – затемно, до свету. И едим – без различки, за однем столом…
А уж к осени – батракам полнай расчёт. Да нова одёжа – поверх расчёту: подарок, знашь, лунёвскай завсегдашняй. В старых-то портках батраков – не отпускали… Да канфетков по узолку сё им маманька-то, бывало, от себя сунет: батраковым детям, с поклоном. Да батраковой жоне каждой – головной платок наряднай завсегда из сундука один клала:
– От Овдокеи Лунёвой, скажи. Овдокей Ивановна, скажи, с поклоном принять просила. За хорошу мужню роботу.
Ну, и батракам расчёт – нам всем отдых коротенькай. А Томку – опять собирам: пошеницей-ячменём, просом ли, овсом ли торговать: чово больше уродилось.
По-первости, по молодости, с нём, с Томкой, то Иван ездил, то Вашка, а то – я. А там уж он и стал говорить:
– Ладно-ка! Я и сам, один, хорошо управлюсь. Лишни руки по хозяйству пускай остаются. Торговать – не поле пахать! Уж чай как-никак товар-от сам растолкаю!
Ну и разок в одиночку съездил – больно большую выручку привёз. Второй съездил – маненько помене, ну – тожа: годится. А там уж и пошло:
– Я один!
Мы: что такое – один? Чай, вдвоём-то да втроём – веселей-сподрушней вроде как! А дальше – ну и ладно:
– Съездий, Томк!.. Мы старай навоз по огороду зато раскидам. Он вон как перепрел! А там – може, и сараи к зиме вычистим, да их подправим-ухетам. Да на мельницу на старым мерине съездим… И двух лошадей, може, ище подкуём-успем, которы отдыхают: холки-то у них натёрты больно. Валяй, Томк!
Так сё рассуждам. Вот он и приладилси…
И раз, по осени по поздней, воз у нёво – смешаннай был: пошеница да товар шорнай, которай с вёсны осталси, – уехал наш Томка, да и нет ёво. То, знашь, за пять дён сё управлялси. А там – за восемь. Дальше – больше: десять дён что-то уж торгует… А тут – неделя прошла, вторая минула, третья наступила: нету Томки нашего! Что такое?
Жона ёво Нютонька слезами плачет – ночью тихохонько до свету всхлибыват-убиватся. А днём-то уж и сама себе не рада, и сама себя – не соберёт. А токо из угла в угол тычится да глаза круглы-жёлты с окон уж и не сводит: пра, сова. И то горшок разобъёт-уронит, – всё уж у ней опричь рук делатся, – а то иголку сё потерят. Ну, снохи вчетвером по полу на коленках и ползыют-ищут: кабы детей иголкой не сбедить. И уж Нютоньку никто мы не попрекам, не ругамси – жалем, знашь. Совсем она хвора сделалась: хвора-бледна-невесёла. Ну и молчком – жалем все. Нютоньку.
А маманька наша – с ума свово сошла: ажно на большую дорогу ходит сё, выглядыват! Шагат шагами, быдто роботу роботат, да по часу цельному тама на ветру и стоит – не мёрзнет! Руки на груде сложит. У околицы, прямая как верста, стоит! Томынька-то – не едет что ль?
Надёнка, да Дарья Иванова, да Шуронька Вашкина по хозяйству возются-крутются, им тужить больно неколи. Надёнка – баню топит, в ней с щёлоком всё кряду стират, бельё по верёвкам вешат-сушит, чугунным утюгом гладит на пять семей, уж не разгибатся. Ну, и другея без дела не сидят.
Дарья с виду-то – больно строга-сурова, в точность как сама маманька Овдокея наша, и – стряпуха сроду наилучша: у печки хмель запариват, опару выхаживат, с пирогами да с квашнёй топчется, да посуду сё по три раза на дню в тазу за всеми моет-полощет, ложкими стучит. Чай, обедников-то в дому сколь! Детей однех у нас у всех – уж целай выводок был, и две зыбки в дому – завсегда качались. Качались-не пустовали…
Горчицу к пирогам мяснэм она, Дарья, как токо заведёт крепку-злую! На огурешном рассоле горячем. Эх: до слёз инда прошибат – её горчица.
А Дарья мужикам, на хвалу-то, бывало и скажет:
– Токо не говорите, что хороша горчица, зленна, вся в стряпуху!
Так, бывало, на хвалу строжится, уж не улыбнётся…
Хлебы-то – какея высоки-лёгки пёкла! Вот эдаки вот… Сё – на капустным листу. На противни-то их сажать не любила. Хлебы. Баит:
– Нижня корка – на железе не дышит.
На листы большэя капустны их в печку сажала…
Ну, Шуронька Вашкина – та у нас ведь простенька была. Из мачехиной семьи большой взятая… Шустра-простенька, в вёснушках, знашь, как яичко сорочино. Вот она потолки в зиму сама-одна белит, полы хлещет горячей водой, косырём их добела скоблит, да половики все трясёт. Любила больно – полы ба чисты везде были… И наперёд – сроду не высовыватся: прячется, бывало, стеснятся. Токо слушатся всех да всем кряду скорей бегом угождат. Бегат-успеват. Уж всякому словцу рада. Простенька, знашь, – полусиротка…
Вашка-то её инда оставливал-ругал! Сердилси:
– И что ты теперь себя – не жалешь, и меры своей ты – не понимашь? Эх, Шура, ты моя Шура: сядь-вздохни! Дела-то в лес, что ль, убёгут?
Тут жа – послушатся-сядет. Да и вскочит. Опять за тряпку хвататся. Как с мачехой-то росла, уж и не остановится: моет – да трёт скорея…
А Нютонька – она трёх коров утром-вечером доит, горшки в погреб носит. И то масло на пахталке пахтат, у окошечка сидит, лопасти-то – шлёп да шлёп, а то вместе с маманькой прядут. Прядут-шьют – всех обшивают-обвязывают. Раньше-то…
А тут уж оне всё молоко токо в корчаги льют – квасют! И сметану ложкой не сымают, и творог не откидывают: неколи. Тоскуют. Пахталка, знашь, того гляди рассохнется… И уж перво дело у них стало – Томку ждать.
Ну: в зиму-то капусту нады ба рубить – бочки двадцативедерны закладывать, в погреб на верёвках спускать. Пора! С груздями-то уж давно управились-насолили, бочонки составили. И яблоки мочёны – уж тама: кадки-то в два ряда стоят. Теперь капустна токо очередь осталась!
– Тяпки вам точить, что ль? Корыто деревянно – нести, ай погодить? – мы с Вашкой-то спрашивать устали.
А уж вся робота бабья у маманьки с Нютонькой разладилась:
– Да завтри, наверно… Ищё успем! – бают-тоскуют.
Нету, знашь, Томки!
Ладно. Ищё неделя минула. Надёнка с Шуронькой уж вдвоём, без них, взялись: в дому на зиму все окошки перемыли, закрыли-законопатили. А мазанка сё так и стоит нарасхлебянь, без вторэх рам – руки не доходют: маманька с Нютонькой с хозяйства сбились. И в зиму детям портки-косоворотки тёплы – не шьют, бумазейку никакую на ярманке – не покупают. И варежки-носки к холодам – не вяжут. А шерсть – так в мешке, вся в углу, готова-перещипана зря лежит, и токо веретёны голы из неё торчат.
В вечеру-то, бывало, в эту пору бабы отужинали-убрались, и щас же в горницу в передню всю пряжу напрядену нёсут. Да две-три нитки в одну, покрепше, тростят – на носки толсты. Инда веретёны в блюдцах скачут-гудят! Клубки-то сё под ноги прыгыют, как котяты: и не перешагнёшь – не переступишь. Через горницу-то, бывало, не перейдёшь…
Тростят – при лампе, да песню вёдут. Вот эту сё:
Сронила колечко. Со правой руке.
Забилось сердечко. Об милом дружке…
Её Дарья сама токо запевала: любила больно – эту. Голос-от какой сильнай-вольнай у ней был! И ладом до ночи глыбокой оне тихонько поют, клубки мотают, бабёнки все… А тут – и не песен, и не басен, знашь в вечеру. У них ище и сучить нечего: не напряли! Не то что тростить… Кручинются токо маманька с Нютонькой. Да ждут, не перестают.
Ну: тучки снеговэя нагнало низки – так и нету Томки! Тятенька хмурай, сам как туча снеговая-тижёла, вместе с нами скотину кормит да поит – сё молчком. Ёму уж со всех сторон шопчут, кто из Балакова-то приежжят:
– Гулят – ваш Томынька-то! Мы тама ёво ведь пьяного с канпанией плохой видали!..
Молва-то на воздусьях, знашь, сама летит и середь всех людей – ходуном ходит: Томка у Лунёвых больно уж загулял…
А тятенька маманьке не сказыват, и нам – тожа не больно. От людей токо, знашь, отмахыватся-успеват:
