А мы – что? Дети-отроки, знашь. Свово часу дожидались, как позовут. Под ногами-то не больно крутились. И рази что стружки-щепки за всеми день деньской мели-убирали. Да бегом подносили – чово полегше. То квасу ковш, то утиральник. А то струмент какой… Кому стамеску, кому зубило – кому коловорот, знашь. А кому – шершебель, рубанок ли. Дети-отроки…
А что? Не уважь-ка ты – плотников-то. Попробовай… Оне тебе настроют. Уж оне тебе такую избу срубют-сромодят! Век ты их не забудешь… С ума свово сойдёшь, в новым-то в дому. Так в нём наживёсси – свету вольного не взвидишь. Спятишь! Ей-пра.
И за ними, за всей артелью, ты ведь – не углядишь. А и углядишь – сё одно не поймёшь, где оне как нады делают, а где в отмеску, назло-нарошно, топорами узоруют. И не поймёшь – и не уследишь.
Я уж нашто до осьмидесяти шости годов дожил, а и то: не больно ище всё знаю… Да. Уж никто, окромя них самих, их таинов всех – не распознат. И не выведат сроду. Оне с чужэми – молчат. Артельно правило ихо такое строго сроду было: про таины свое с чужэми людями – молчать токо шибче до самой гробовой доски! Закон уж такой плотницкай, с исстари заведёнай. Оне ёво в могилку ведь свою потом уносют. А там, в могилке, не больно разболтасси. И запрету уж там нет никакого, а – не больно: не раскалякасси… Да!
Бывало, возьмут, да в оконны коробки, а то ище и в двернэя, брусьи-то прибьют-поставют – комелем вверх, вершиной вниз! Кверх ногами приладют: в отмеску, знашь. Ну, и стёклы уж весь век зимой мокры стоят. Плачут окны ручьями, заливаются. И дух в избе – тижёлай, мокрай. И блесень-гниль – по всем уж стенам идёт, понизу расползатся. Блесень-гниль…
Видала, что ль, в которой избе тряпки свиты-мокры, на подоконнике разложены-свешены, верёвкими до полу висят? И с них вода – в банки-черпачки-горшечки – капат-стучит? А хозявы сё дивятся токо:
– Ба-а-а! Как у нас окны-ти плачут – спасу нету. И незнай какея слезливы что-то!
И ты думашь, оне, окны, без причины плачут-грустят? А это, чай, плотники наозоровали! Ты им не больно поклонилси – вот и кланийси теперь всю жизню горшкам своём да черпачкам. Выливай их в вёдро по одному – да под окошко опять кланийси-ставь. Да мокриц по всем углам веником гоняй-смахывай… Вот, каждай раз и поминай, как плотников-то не уважил!
И дверь у них – уж всю зиму запотела-мокра, как больная-хвора, стоит-обливатся. Летом-то высохнет – да сё и треснет, знашь, вдоль волокна-то. А и не треснет, щас её от тепла сикось-накось ведёт. Ломат-коробит, кособочит-крючит. Её и не захлопнешь. Вот и пляши вкруг неё с фуганком своем, поворачивайси-успевай. С петель сымай – да подстругывай. Где подстругывай, а где латки прибивай. Ровняй горбатого – без дела не сиди! Она опять зимой намокнет, как лихоманка, да раздастся. А хошь, и нову ставь – сё одно её сведёт. Ну и занимайси уж всю жизню токо окными да дверями: роботай! Не скучай…
А то – хуже подсуропют. Если токо хозявы их за дёшево больно наняли, да впроголодь, не вволю, кормют, и если токо зря поторапливыют-придираются – оне ведь, плотники-то, и не перечут! Не связываются. А щас же махоньку дырку в бревне молчком и выдолбют. Выдолбют, знашь, долотом – и тут жа, из-под твоех глаз, покудова ты к ним придирасси-стоишь, бузырёк какой-никакой подобранай, бутылочку ли какую, туды и ввёрнут. Вставют, знашь, бузырёк-от. Горлышком-то – на улицу. Да, може, ище и не один!.. Ты и не дощупысси сроду, где он, в какем пазу, в пакле, а може и под стрехой, втиснутай. Глазком-то наружу. А уж спокою в этим дому – не дождёсси. Ветерок токо дунет! И щас же гул по всей избе стоит несусветнай: стены свистят-гудят, знашь. Как бесова свадьба!
А уж позёмка взовъётся-закрутится, да если пурга верхом полетит, ну – и святых выноси. В такем дому никто уж не уснёт, а токо глухой. Она от гула-свиста, изба-то, вся стоном стонет, и ходуном от стону свово – ходит. Вот ведь как!
Ты её через год, таку свою избу нову, бегом за пыл-цены отдашь: токо ба сбагрить! Купит, конечно, кто не знат: купит-слупит… Странняй кто-небудь. Из Татарского Шмалаку – иль из Мордовского Шмалаку. А там уж, скорей-скорей, опять эту избу кому-никому, хоть за бесценок – да вотрёт. Да опять в Морд-Шмалак галопом, со всем своем мордовским добром, на рыдване и ускачет, знашь. Ноги, радёхонькай, назад, в свой Шамалак, скорей унесёт. И уж там у себя, в Шмалаке, сидит, да в спокое токо крестится, мордвин-от. Не опамятоватся некак.
Уж не один год вздрагыват, чай, – хошь мордвин, хошь татарин…
И кто, теперя, не знат, то на нечисту силу тут жа – сваливат:
– Заколдована изба!
– Знамо, заколдована…
Старух, бывало, к себе навёдут – отчитывать. И был ба батюшка-поп – тот сразу ба раскусил. А оне, старушонки слепеньки-хроменьки, что? За кусок ситчику-сатину, знай, стараются-молются: о храмине, от злых духов стужаемой. А тут нечиста сила-то и капли ведь не виновата. А – скупость: плотникам не угодили.
А не угодили, поскупердяйничили да поленились, – мяса плохого, с жилами, купили може иль жёску им постилку на ночь кинули, – вот и поминайте их, плотников-то своех, всю жизню потом: минуты их не забывайте! Да. Вот оно что и выходило: дорого – да мило, дёшево – да гнило…
А в нашим дому – и окошки сухея стояли: лёд на них капли не намерзал. И – тихо. Уж нашто Миканор Иваныч приходил, сам глядел и битай час все стенки снизу доверху обстукывал. А и он тятеньке сказал:
– Хорошо, Ванюшк. Молодец.
Эт уж значит, самогонка тятенькина – крепка-чиста была! Да щи жирны – вдосталь. Всем, знашь, им угодили! Всей артели. Вот оне и роботали. Плотники.
И в одно-едино лето вон какея хоромы нам до конька всемером отмахали! После Радованицы подрядились, а уж к Воздвиженью-то наличники достругывали-дохаживали: наличники – карнизы. Ище до снегу первого… Токо, знашь, змеи по лесу в норы ушли, на зиму обмерли – а мы уж в дому в новым печку затопили: до холодов! Успели. Да… Ну, та змея, котора не стерпела да человека летом тяпнула-куснула, эту злую саму змею – земля ведь не принимат. Она, если проштрафилась – змея, то уж так, поверх, под кустом где-нигде совьётся, скукожится, кой-как притулится. Да и валятся, знашь, бездомна, всей роднёй брошена… Ну и в зиму замёрзнет, конечно.
А вот – не кусай: зла людям – николи не делай!..
Земля, она в себя зло брать – не любит. Она ведь – чиста, земля… Чай, вон, Ленин, антихристово племя? Так, поверху, под стеклянкой вытянутай, сколь уж годов стынет-лежит! Земля ёво в себя не принимат. Знать уж накусалси!.. Народ-от русскай сё пиял да жалил! По всей Россее, знашь, изводил! Сколь кровушки нашей попил, душегуб… Ну, и стынет теперя, в пинжачке-то – в галтусе, не упокоеннай. Такая ёму казня вышла: не упокоеннай-не отпетай, на виду у всех, наряднай, поверх земли – валятся-стынет. И токо, где – чугуннай, дорогу всем рукой указыват-не устаёт. Чтоб не заблудились ба. Один правду настоящу он, чугуннай лоб, знат, куды шагать всем безголовым нады.
Э-э-э! Зря ведь и старатся. Чай, люди-то сё одно потихоньку сроду знают: уж в ком добра нету, в том и правды не быват!..
А про что я, бишь, завёл? Я – вон про што завёл: про тятенькин дом я ведь сказываю…
Чай нас потом – пять семей в нём вместе жило! Старики-родетели наши: Иван Иваныч, значит, с Овдокей Ивановной – с маманькой. Хозявы… Да у нас, у четверых сыновьёв, по своей семье уж было.
Вот меня Василий окрестили – это я второй сын был: Василь Иваныч. Да.
А самай старшай у нас был – Иван: Иван Иваныч тожа, как тятенька наш…
А за мной – опять, третий-то, Иван по святцам народилси. Токо уж не Иван мы ёво звали, а – Вашка.
И младшенькай самай – Тимофей: Томка, знашь! И уж нашто все Лунёвы сроду, из веку в век, рослы, под потолок, – прямэя-рослы-не суглобы, да ищё, знашь, красивы мы считались!.. А вот уж Томка – он ведь изо всех нас, братовьёв, красавец был!
Ну и балвыли ёво – тоже хорошо. Томыньку. Что маманька Овдокея балвыла – младшенькай: он уж макушкой притолоку подпират, а сё – маненькай самай! – что чужэя люди. Все Томку-то нашего больно любили: весёлай-лёгкай…
Эт ведь – не то что: хороша дочка Аннушка, хвалют мать да баушка. А так уж и со стороны считалось… Чай, мы – не бахвалы аль бахари-пустомели какея: из нашего роду сё в гренадёры ведь, из Лунёвского, мужиков-то забирали. У Исавых парней в гусары брали, те – тоже двухметровы-красивы. А наших – сё в гренадёры. По росту, по красоте… Ну – ясноглазы, смелы, и людям в глаза все Лунёвы – прямо сроду мы глядим! Киснуть-то не приучались… Да ищё – рост, знашь!
Эт – не в бахвальбу, а в рассужденье: Бог уж так нам дал, и так нам устроил.
Нас ведь, Лунёвых, из-за этого и женили – рано! Исавых парней – да нас. Гулять-то и не давали. Кабы с кругу не сбились… Щас усы показались – ну и скорей-скорея, бегом да тычьма: оженют. Пока не сбалвылись, не загулялись.
А женили – как? От, усы маненько пробились, щас же тятенька собиратся, синий гартуз хорошай надёват и по сёлу идёт: туды, где девка по норову пришлась-показалась. Да потом дома сыну-то баит, гартуз сымат:
