Это не сон. Или сон. Или бред. Не знаю. Мерещатся звуки, похожие на тревожную дробь тамтамов. Я часто слышал ее в буше. Но стоит разлепить глаза – звуки исчезают. Наступает звенящая жаркая тишина. Лишь изредка ее нарушают далекие голоса – то ли с улицы, то ли из тюремного коридора.
Меня поднимают, ведут. Заводят в белую комнатушку со столом и двумя стульями у окна. За столом альбинос, меня сажают напротив.
– Добрый день, мистер Бен, – говорит он. – Как отдохнули?
Собираю волю в кулак, улыбаюсь:
– Отлично, отлично выспался! Я не совсем понимаю, почему вы называете меня этим странным именем?
Альбинос улыбается, но акульи глазки его не смеются, смотрят скучно – эта скука меня смущает.
– Я называю вас потому так, что надо же вас как-то называть! Ведь не Георгом же Даниэльсеном…
– Отчего нет?
– Оттого, что вы – не он. Мы не знаем, где он и где Ингрид Дирби, но надеемся, что знаете вы.
– Увы, мистер…
– Кардозу.
– Увы, мистер Кардозу.
– Тогда объясните мне, каким образом у вас оказались документы гражданина Королевства Дания Георга Даниэльсена?
– Нашел. В Мукумбуре. В гостинице. Валялись возле бассейна.
– Решили присвоить себе, а заодно и имя?
– Так, шутка. Знаете, иной раз полезно сменить имя, национальность. Даже пол!.. Обновляет кровь.
– Даже пол? Надеюсь, пол вы не меняли?
– Отчего же, может быть…
Я чувствовал себя слабо, чуть не валился со стула, но и как-то раскованно. В таком состоянии отменно работают чувство юмора и фантазия. Это сродни похмелью. Недаром в похмелье я написал, наверное, лучшие свои строки. Говорят, что научно это очень объяснимо: будто бы организм таким образом борется, мобилизует все силы против потравы.
Альбинос казался невозмутимым, глазки – по-прежнему скучали. Точно механический мутант. Интересно, сколько ему лет? Альбиносы, кажется, недолго живут. Женат? У него вообще когда-нибудь стоит? Или он словно скопец? Мутант-скопец-альбинос.
– Можно спросить, по какой причине меня задержали? На каком основании держат в тюрьме, мистер… Кардозу, кажется?
– О, мистер Бен, о причине не беспокойтесь! Хотя бы потому, что вы находитесь нелегально в нашей стране, у вас при себе нет никаких документов, подтверждающих вашу личность. Ни единого. Хотя бы по этой причине…
– Понятно.
– Итак?…
– Мне, мистер… Кардозу, решительно нечего добавить. Амнезия! Все забыл, ничего не помню! Хотите, называйте меня Беном, хотите – Томом, хотите – Никем. Chamo-me Ninguem[33]! – прибавил я со смехом.
– Эй, там! – негромко крикнул альбинос, и в комнату вошел боец с автоматом.
Альбинос махнул рукой: «Увести!».
Мое одиночество было недолгим: не успел я лечь на грязный матрас, вошли надзиратели и отвели меня в общую камеру – большую грязную комнату, битком набитую неграми.
Спектакль получился на славу – первым делом раздался дружный хриплый хохот. Когда он наконец стих, я поздоровался: «Boa tarde, amigos!» – и новый взрыв хохота, причем он перемежался с многократным эхом: Boa tarde, amigos! Boa tarde, amigos! Boa tarde, amigos!..
– Мафута называет нас своими друзьями!
– Вы слышали?
– Вы слышали?!
– Он освободит нас! Он увезет нас в Европу и Америку!
– Мафута – наш белый друг!
– О, Мафута, вызволи нас отсюда! «Мафутами» они зовут белых людей.
Воздух сперт, воняет свежим дерьмом, мочой, гнилью. Я успел сделать пару шагов от двери, пошатнулся и сполз – бледная немочь, мафута – на пол под гогот сокамерников: Boa tarde, amigos!..
– Никак не могу понять, мистер Кардозу: я арестован или уже осужден? Если да, то за что? – спрашивал я на другой день, когда меня вновь усадили за стол напротив альбиноса.
Интересно, он здесь ночует, на острове, или ездит на работу на катере? Адмирал-альбинос на белом катере!
– Почему осужден, мистер Ninguem? У нас демократическая страна, мы строго следуем демократическим процедурам. В данный момент идет следствие, вам предъявлено обвинение в незаконном пересечении границы независимого государства, а также в использовании чужих документов. Если в процессе следствия выяснятся еще какие-либо преступные деяния, совершенные вами, мы составим соответствующий протокол… Все по закону, мистер Ninguem, все по закону. Поверьте мне, я не первый год в юриспруденции и имею надлежащие квалификацию и образование.
– О'кей, это все, что я хотел знать.
– Прекрасно, вернемся к теме разговора. Когда, где и при каких обстоятельствах вы пересекли государственную границу?
– Не помню.
Альбинос, в отличие от меня, нисколько не сердился, глаза его оставались скучающими. Живое воплощение закона. Этакая африканская Фемида. Альбинос как африканская Фемида.
И тут пролетел самолет, слышно было, как он набирает высоту. «А в нем – Мария!» – подумал я почему-то.
И представил, как она надевает спасательный жилет и в стотысячный раз говорит, как пользоваться свистком и надувной лодкой, когда они упадут в океан… Мария, милая Мария…
В камере становилось невыносимо, и даже не из-за вони и сквернейшей еды – нам давали по паре ложек склизкой холодной кукурузной каши и по кружке теплой воды – на завтрак, обед и ужин. Спал я на голом бетонном полу – некое подобие матрасов было не более чем у половины сокамерников. Днем – ужасающая духота, жара, вонь, мухи, ночью – те же вонь и духота минус жара плюс комары. Днем я сидел, прислонившись к стене, ночью пытался спать, свернувшись калачиком и натянув куртку на голову. Но комары кусали сквозь тонкую ткань тенниски и во все обнаженные места.
Впрочем, невыносимы были не только эти чисто физические условия. Куда невыносимее оказалось то, что я оказался в обществе людей, за свободу которых прилетел воевать с другого конца света. Вот они, почти что осчастливленные мной люди, – тупые, неграмотные, безразличные ко всему, кроме собственных желудков и собственной похоти. Что за дело мне до них? Какая светлая идея заставила меня забуриться в эту нищую страну? Чтобы дать им волю? Разве при Даламе, завоюй он власть, им будет лучше? Смешно. Чтобы им стало лучше, нужно уничтожить не только этот режим, а все режимы на свете – от СССР до Америки и Китая. Стереть буржуазную гниль повсюду – от Франции до Австралии. Потому что существование хотя бы одного режима и хотя бы одного «либерального» государства – это раковая опухоль, которая неизбежно прорастает метастазами по всей планете. Мои сокамерники продолжат воровать, грабить и убивать и при Даламе, и при Рейгане, и при Миттеране, и при Господе Боге. Потому что так устроен мир. Эти господа, включая последнего из упомянутых мной, уже погубили Африку. Когда-то они пришли взять ее тепленькой и невинной, развратили, споили, скурили, расстреляли, убили Африку. И я тоже внес в это дело посильную лепту – права Мария.
Все просто, Веньямин, а прилетел ты сюда лишь за тем, чтобы потешить свое само-, често– и все-та-кое-прочее-любие. Тебе захотелось эстетики, и ты полетел за эстетикой в этот нищейший из уголков планеты. Это война для тебя, Веньямин, и только для тебя. Еще она – для Даламы, жаждущего власти, она для Мботы, жаждущего мщения, она для сотен бойцов Освобождения, жаждущих крови, но только не для тех, кого они (и ты, ты – в первую голову) освобождают.
Мир не станет лучше, даже если ты завоюешь всю Африку и установишь здесь свои законы. А вот тебе не прожить без эфемерной идеи и попыток ее воплощения. Плевать на роскошь, комфорт, деньги, чихать на этих несчастных негров, больных и убогих, вряд ли доживающих и до сорока лет. Не плевать тебе, Веньямин, лишь на собственное эстетическое чувство, с которым угадал тебя бог родиться. Все остальное – неважно. А ты обречен кочевать с войны на войну, клеймить, заклинать, взывать всю свою жизнь. Чтобы не изменилось ровным счетом ничего.
Мои сокамерники сплошь были милейшими людьми – двое убийц, пятеро грабителей, остальные – воры. Им повезло, что они оказались на острове: обычно все такого рода преступления кончаются здесь самосудом родственников и друзей жертвы.
Я не ощутил в этой тюрьме ровным счетом никакой блатной романтики, о которой так много слышал в отношении тюрем русских. А теперь, когда я отсидел и в родной тюряге, и на родной зоне и мне есть с чем сравнивать, скажу – в Африке было много легче. Не вдаваясь в подробности сравнений, выделю главное: русскому человеку и преступнику, разумеется, тоже почти неведомо чувство достоинства, с которым рождается африканец. У русского оно не задавлено, не скрыто, не таится, его просто нет. А униженный, задавленный, нищий, битый африканец это чувство несет в себе всегда. Источник русской тюремной романтики именно в отсутствии достоинства, которое русский человек осознает крайне смутно, а романтизацией тюрьмы пытается его хоть отчасти восполнить.
Мне доставляло истинное наслаждение наблюдать, как тюремщики бьют Артуро. Это не имело ничего общего с садистским наслаждением от созерцания того, как истязают другого. Напротив, это была гордость. Я искренне гордился тем, как он всякий раз, без малейшей рисовки и надрыва, швырял надзирателю в лицо кашу со словами «Сам ешь это дерьмо!» Разумеется – карцер, побои, карцер, побои.
