Про себя подумал, что не вернётся ни за что, лучше пристроится на вокзале.
- Да погоди ты! – горячился Марлен. – Отметься хоть с нами, успеешь ещё, если так уж надумал, день длинный нонче. – Ещё раз попытался переубедить: - Можа, всё же останешься? Всем миром быстро построим, ей бо! А то и тебе отдельную хатёнку смастрячим. Давай оставайся. Была не была!
Было не понятно, почему это все должны строить Марлену дом, не верилось в это, и вообще: Владимир трудно добирался сюда не для того, чтобы строить русский дом на русской земле, и уж совсем не для того, чтобы жить здесь. Он здесь – временный и незваный гость, задерживаться нельзя.
- Нет, я уйду.
- Ну, тогда побудь на встречинах, а?
Очень не хотелось, но отказаться Владимир не решился, уж больно тоскливо-безнадёжное лицо стало у хозяина, которому явно было не по себе оттого, что напрасно заманил дорожного друга, насулил всего и не может дать ничего.
- Ладно, - скрепя сердце, согласился Владимир. – Если быстро и недолго.
Обрадованный Марлен заторопился загладить свою вину хотя бы таким гостеприимством, а заодно и отвлечься от уже давящих неразрешимых житейских проблем.
- Айн-моментом всё сделаем, - уверил он и деловито обратился к женщинам: - Мама, Галя. Володя в город уходит, соберите чего-нито набыстрину, пригласите кого, посидим, отметим встречу. Прямо в огороде, в погреб не полезем, на свежем воздухе вольготнее. Галка! Давай действуй. Что-то получишь, если постараешься.
- Я пойду пока к речке, - решил Владимир, не желая мозолить глаза ожившему семейному трио, которому решение гостя уйти в город было понятным и приятным. Женщины Марлена Владимиру не понравились: уж больно черны, мелки и суетливы. Ему казалось, что люди такого склада не могут быть искренними и честными, им всегда надо приспосабливаться, во всяком случае, симпатии они не вызывали, и это тоже было причиной не появляться здесь больше никогда, а значит, отдать дань вынужденному застолью. Не везёт ему: кажется, вот он, конец дороги, а оказывается – самое начало. А может, всё к лучшему? Надо жить отдельно и самостоятельно, так более безопасно и лучше для них с Виктором. Зря он польстился на Марленов приют, судьба его снова поправила. Не должно быть рядом с ним лишних глаз и ушей, болтливых языков и любопытных рук.
- 6 –
На реке ему не удалось побыть одному. Не успел Владимир ещё толком примоститься на небольшом бугорке с сохранившейся зелёной мягкой травкой и пустить пару плоских камешков по лениво бегущей воде, распугав дремавших у берега лягушек, как сзади буквально подкралась, так тихо подошла, Зося. Подсела рядом, обхватив колени с плотно прижатым к ним платьем, уже другим, чистым и ярко-голубым с солнечными зайчиками, с короткими рукавами и более длинным, таким, что без натяжки закрыло ноги по щиколотки. На ногах красовались белые парусиновые туфли, чем-то смазанные, и белые носочки с синей полоской поверху. Вряд ли она подготовилась к празднику у Марлена, где всё было неясно, и о котором могла только предполагать. Скорее всего, наряд предназначался специально для этой встречи с Владимиром, и тому стало приятно, к тому же он не любил растрёпанности и грязи в одежде, особенно у женщин.
- Вы уйдёте? – спросила девушка.
Лукавить не было смысла:
- Да.
- Потому что негде жить?
Подумав, Владимир не стал упрощать ответ:
- Не только.
Рыжая поняла. Поняла, что не понравились и условия, и люди. А значит, и она – тоже.
- Жаль.
- Почему?
Односложный их разговор был понятен обоим и не требовал лишних слов.
- Пока не могу сказать.
- Потом будет поздно: я уйду, вряд ли увидимся.
У него не было намерения вызвать её на откровенность, как-то смутить, вообще говорить с ней серьёзно или, играя, перекидываться словами, подначивая на двусмысленность, просто он отговаривался, не смея грубо прогнать ничем не провинившуюся перед ним девушку. Отвязаться от неё холодностью ответов и ясно выраженной аллергией к беседе не удавалось.
- Увидимся.
Настырность и обидная уверенность рыжей, будто только от неё зависело их будущее, стали раздражать.
- Уверен, что нет. И зачем?
Она знала зачем, всем своим безмятежным видом показывала, что знает, но сменила тему.
- Вы же в город идёте?
- Да.
- Там хотите жить?
- Да.
- Искать будете квартиру?
- Да.
- А не надо. Я уже нашла вам.
Владимир повернулся к ней всем туловищем, так неожиданно было её сообщение, посмотрел впервые с настоящим любопытством и вниманием. У солнечной девицы чувствовалась цепкая хватка, пугающая настырность и какой-то липкий интерес к нему.
- Так пойдём, - предложил он.
- Я готова.
Вот для чего она переоделась, знала, что пойдут в город. Ну и характер! Вырастет баба-кремень, не дай бог такую в жёны, будешь вечно на подхвате, а не хозяином.
- Подождите, - попросил Владимир, - надо предупредить Марлена.
- Хорошо, - согласилась она, - я подожду у калитки.
Марлен восстал. Он ни за что не хотел отпускать друга без затеянного празднества. Уговаривали и женщины, но без особого энтузиазма, боясь, что раздумает на самом деле, им он был чужой и, вообще, ни к селу, ни ко двору. К тому же сразу отпадала хлопотная необходимость устройства взрослого мужика, когда и самим-то приходится ютиться в подземной тесноте, да ещё ломать голову, как поудобнее устроить сына и брата. В конце концов, согласились, кто с сожалением, а кто с притворством, что Владимир как-нибудь, когда устроится, придёт к ним, и тогда они ещё раз отметят в своей тесной компании возвращение, а заодно и новоселье обоих, а может быть, и трудоустройство.
- Встретимся завтра в 9 в горвоенкомате? – предложил Марлен напоследок. – Говорят, через них можно ярмо получить поприличнее. Лады?
- Хорошо. Только не опаздывай.
- Буду как штык!
Владимир так и не сказал, что в город его ведёт рыжая симпатия Марлена, боялся, что тот вмешается с уговорами, а больше всего, что заподозрит тайный сговор за спиной. И так какой-то мутный осадок остался в душах обоих от внезапного и нескладного расставания, не хотелось, чтобы он стал чрезмерным. Владимир не умел и не хотел быть с кем-либо в ссоре, он всегда старался придерживаться нейтралитета, так вынужденно обучила его жизнь в интернате.
Под провожающими и оценивающими взглядами сельчан пошли в город уже знакомой дорогой. Пока не вышли из деревни, молчали, словно влюблённая пара, боящаяся как-нибудь выдать свои отношения, привлечь ненужное любопытство не избалованных событиями подземных жителей. После мостика на взгорке к тёмной лесной громадине Владимир, наконец, поинтересовался:
- Так куда же мы идём?
Шедшая всё время рядом, не отступая и не обгоняя ни на шаг, Зося тут же ответила:
- К тётке моей, сестре матери. У неё свой дом, живёт одна, никого не пускает, но я её уговорю: она меня любит.
- Удобно ли будет парню жить с тёткой вдвоём? Она старая?
Зося засмеялась. Добившись своего и миновав деревню, она стала заметно раскованнее той, что была за забором, когда встречала их с Марленом.
- К молодой бы не повела, а тёте уже за сорок.
Потом, нахмурившись и отрывисто роняя короткие фразы, рассказала:
- Муж у неё погиб. Служил у немцев в городской управе каким-то начальником. Даже охрану из полицаев имел. До войны он преподавал в университете на кафедре иностранных языков. Хорошо знал немецкий, французский, английский, какие-то славянские языки. И почему-то, хотя и мог, не уехал, остался в оккупации. Как только город освободили, взяли его смершевцы по доносу. Какой-то не в меру ретивый тыловой мститель, ничего не слушая и обрадовавшись возможности показать себя и выслужиться, без суда и следствия его вместе с четырьмя другими, может, тоже безвинными, а может, предателями, не знаю, на центральной площади принародно с табличками на груди «Я помогал фашистам», как немцы делали, расстрелял. А через два дня пришли к тёте из фронтовой разведки, просили прощения за то, что не успели уберечь дядю, обещали всякую помощь, выдали документы на дом и ещё очень просили, чтобы не рассказывала она без причины о расстреле нигде и никому, чтобы не пострадать самой. Оказывается, Александр Иванович был разведчиком, специально оставленным в городе, сведения свои посылал через фронт прямо в Москву, никто о нём, кроме Москвы, ничего не знал и не подозревал, кто он есть на самом деле. Сообщить из Москвы на фронт не успели, может, забыли, вот и погиб дядя как предатель. Тётка просила в СМЕРШе тело мужа, чтобы похоронить, как следует, но ей не дали, сказали, что захоронен в общей могиле, раскапывать нельзя, народ может заинтересоваться ненароком, пересуды пойдут, и вообще лучше ей забыть о муже, были у него грехи, зря не расстреляли бы. Может, боялись огласки, а может, не принято у них виниться. Тётка после этого совсем замкнулась, очень постарела сразу, ослабла на ноги, никого не хочет видеть, кроме меня.
