Что ж… это место более годилось для занятия любовью, чем любое из виденных нами до того, — и уж всяко было лучше кровати моих родителей. Все в этой комнате проливало свет на привычки путешествовавших в эту минуту по Италии хозяев, и не подозревавших о моем существовании. Больше всего я боялся, что если я повлеку все же Дори в родительскую спальню, ее порыв пропадет, и к тому времени, когда мои чары снова возбудят ее, нужно будет срочно возвращаться. И тогда, не тратя времени на декларации о любви, и не произнося ни слова, я подошел к ней, обнял и стал целовать, чувствуя, как оседает в моих руках ее тело.
И сейчас она не разрешила мне снять с нее хоть что-нибудь, как если бы рассматривала это как посягательство на ее свободу и независимость, и как если бы она, подобно тому, как это было в первый раз, ожидала, что я снова буду стоять перед ней обнаженным. Ожидая, пока она разденется и ляжет на покрывало, которое на ее взгляд, было не только красивее, чем отглаженные цветные простыни, но и заметно чище. Она не торопила меня, она лежала, закрыв глаза, ожидая, пока я перестану покрывать поцелуями ее сладострастный полный живот, который, с последней нашей встречи, округлился еще чуть более, как если бы она владела секретом медленной, но бесконечной беременности. Но когда я попытался передвинуться ниже, к ее промежности, она остановила меня, слегка дернув за волосы и потянула, дав понять, что мне лучше лечь с нею рядом. После чего взяла мой член и попыталась ввести его вовнутрь, рассердившись нешуточно, когда ей это не удалось из-за того, что на нем был уже надет тонкий презерватив. Мое лицо исказилось от боли и я чуть не заплакал от обиды и огорчения от странного поворота в наших отношениях. Вожделение медленно уходило. Я не мог заставить себя сконцентрироваться снова, а потому знал и то, что не смогу удовлетворить эту жаждущую любви женщину, а вынужден буду наблюдать, сгорая от стыда, как и ее тоже покидает возбуждение, уходя, как в море во время отлива уходит волна. Но мы продолжали лежать, и лежали так долго, не размыкая объятий, пока она не открыла глаза и не сказала, взглянув на часы: „Не грусти… это все не важно. В любом случае, здесь это невозможно“. И с необычной для нее быстротой она оделась, с нетерпением поглядывая, как я медленно и тщательно собираю свою одежду, словно я раздумал уходить из этой холодной непонятной комнаты.
А затем мы ушли из дома, который, по ее словам, очень ей понравился — настолько, что, как она сказала, будь у нее достаточно свободного времени, она обязательно показала бы его Лазару как лучшее место из тех, что можно арендовать, оказавшись в Лондоне. На обратном пути она оживленно говорила что-то, прибавляя шаги, как если бы то, что произошло между нами, давало ей надежду отделаться от меня — если не навсегда, то хотя бы на время. Но когда мы вошли в административное крыло больницы, ее странная оживленность уступила место какой-то скованности. Она предложила мне расстаться с нею в конце коридора, чтобы самой, без сопровождения, войти в приемную сэра Джоффри.
Мне показалось, что в его комнате темно, как если бы там никого не было, и, не желая оставлять ее одну, я остался там, где был. И в самом деле, дверь оказалась заперта, и в комнатке секретарши тоже было пусто. С того места, в конце коридора, где я стоял, я мог видеть, что она очень возбуждена — не только потому, что она не любила оставаться одна, но также потому — и это было очевидно, — что она не привыкла дожидаться своего мужа. Она уселась на стул прямо напротив входа в офис, но затем, вскочив, принялась расхаживать туда и обратно, пока не наткнулась взглядом на меня, все еще стоявшего в дальнем углу холла.
— Ты уверен, что мы пришли туда, куда надо? — с каким-то вызовом спросила она, словно подозревала, что я способен специально завести ее неизвестно куда.
Когда я уверил ее, что мы именно там, где надо, она неожиданно сказала с горечью, вселившей в меня ушедшую было надежду:
— Зачем же мы тогда так торопились? — И с тем она отослала меня, отказавшись от моего предложения разыскать ее мужа.
Я пошел в детскую комнату удостовериться, что Микаэла уже забрала Шиву, но девочка была еще здесь. Сестричка сказала, что Шива так больше и не уснула, и все это время проплакала с той минуты, что я вернул ее в кроватку, и предложила забрать ее домой, не дожидаясь Микаэлы. Я положил ее в спальник, но вместо того, чтобы прямиком отправиться домой, и вопреки тому, что я очень не любил болтаться с ребенком вокруг больницы, я пошел обратно к офису сэра Джоффри убедиться, вернулся ли Лазар за своей женой.
С конца коридора я увидел, что она все так же сидит на стуле, выпрямившись и скрестив ноги, с сигаретой в руке, и сердце мое переполнилось любовью и участием. Подойдя к ней, я спросил:
— Что происходит? И где Лазар? — Она пожала плечами и улыбнулась с несвойственной ей меланхолией, словно предугадывая худшее. — Ничего страшного, — сказал я ей. — Не беспокойся. Он должен быть где-то здесь, в больнице. Возьми у меня на минуту ребенка и присмотри за ней.
Она загасила сигарету и с готовностью согласилась, словно обрадовавшись возможности сыграть роль бабушки. Я двинулся к отделению хирургии, поскольку знал, что оборудование, которое сэр Джоффри собирался передать Лазару, находилось там. Но в хирургическом мне сказали, что примерно полчаса назад эти двое отправились в отделение скорой помощи.
— Зачем? — в изумлении спросил я и услышал, что сэр Джоффри настоял, чтобы Лазар прошел срочное обследование.
Не переводя дыхания, я помчался в неотложку к огромному удивлению флегматичного англичанина, встретившегося на моем пути; без сомнения, он принял меня за одного из этой пары. В знакомой мне палате скорой помощи я тут же разглядел гриву седых волос, принадлежавшую Лазару. Он лежал на одной из больничных коек, сняв пиджак и обувь, рукава его рубашки были закатаны, он слушал то, что говорил ему заведующий отделением доктор Арнольд, и неопределенно кивал головой. Доктор Арнольд, тихий аккуратный человек, объяснял что-то сэру Джоффри, касающееся показаний ЭКГ. Увидев меня, Лазар перестал кивать и спросил меня на иврите:
— А где Дори?
— Она ожидает вас около дверей офиса сэра Джоффри, — отвечал я. — Хотите, чтобы я сбегал за ней?
— Совершенно этого не требуется. Это ее только напугает. Я выберусь отсюда через минуту, — ответил Лазар и с улыбкой добавил: — Представьте себе… они хотели оставить меня здесь.
Все произошло, когда они хотели проверить оборудование для диализа. Оно было оснащено многими дополнительными электронными системами и приборами, такими, например, как сфигмоманометр и ЭКГ, и желая продемонстрировать их в работе, сэр Джоффри предложил Лазару испытать их на себе — просто из любопытства. Случайный взгляд на показания электрокардиографа обнаружил наличие учащенного сердцебиения, которое Лазар абсолютно не ощущал, ввиду его кратковременности. Техник, обслуживавший аппарат, немедленно обнаружил отклонение от нормы и поспешил вызвать дежурного кардиолога, который изучил показания ЭКГ и тут же предложил госпитализировать Лазара. Но Лазар, не чувствовавший никакой разницы по сравнению с обычными ощущениями, и сэр Джоффри, допускавший, что в аппарате, простоявшем в бездействии долгое время, может что-то разладиться, потребовали повторения теста на другом аппарате, показания которого оказались не просто лучше, но и почти нормальными.
Самый опытный кардиолог, приглашенный, чтобы дать окончательное заключение, предположил, что неблагоприятные показатели вполне можно было объяснить волнением, вызванным стрессом от перелета и всем, что с этим связано. Этот последний кардиолог был родом из Пакистана — английские врачи обычно более осторожны в том, чтобы смешивать тело и душу.
В какой-то момент сэру Джоффри надоели все аргументы, и он отправил Лазара в отделение скорой помощи, где, как он чувствовал, он сможет положиться, на спокойного и надежного доктора Арнольда, который провел дополнительное обследование и решил, что, возможно, имела место ошибка, а показания первой ЭКГ можно признать почти нормальными. Тем не менее давление крови у Лазара было слишком высоким, и доктор Арнольд дал ему десятимиллиграммовую таблетку нифедипина, которая сразу уменьшила показания давления крови. Дал он Лазару и лекарства для приема в течение нескольких ближайших дней и приказал принимать их вплоть до возвращения в Израиль. А затем повернулся ко мне и стал объяснять расшифровки показания ЭКГ, с тем чтобы я, как можно тщательнее, перевел его слова на иврит Лазару, ответственность за визит которого в Лондон, в каком-то смысле, висела на мне, поскольку сам я оказался здесь по его инициативе.
— Я ничего не чувствую. Совершенно ничего. И раньше не чувствовал тоже, — не переставая, повторял Лазар своей жене, извиняясь за это маленькое происшествие, и повернулся к ней, чтобы полюбоваться ребенком, сделав при этом попытку взять его из ее рук.
