Если стихи хорошие, так почему бы их не оценить? Ты еще не знаешь, какие на зоне таланты сидят!..
Вилор грустно улыбнулся, ему вдруг стало почему-то приятно, что кому-то вообще сейчас, тут нужно его творчество… так вот неожиданно, тут за решеткой. «Почему я так однозначно выношу приговор окружающим меня людям?! Почему я сразу зачисляю их в невежи и равнодушные?! Почему я не хочу им доверять и просто верить, что они хорошие? Почему это со мной происходит? Я стараюсь из всех сил пропагандировать добро, но сам веду себя, как злой человек. Как человек, который не любит никого кроме себя! Мои стихи, они и предназначены таким как они, а я считаю, непроизвольно и несправедливо, что они не поймут их, будут смеяться или просто посчитают рифмованными словами. Эти люди они помечены злом. Они совершили преступление и принесли другим людям горе. Но они не хотят жить помеченными злом. Они хотят стать нормальными там, в глубине души, они хотят быть нормальными и добрыми. И потому на их исколотых грудях красуются кресты потому, что они сами того не понимая, неистово верят в Бога, которого не раз предавали, но к которому в конечном итоге, так стремятся и надеются на его прощение и любовь! Странно, они, нередко выйдя от сюда продолжая творить зло, хотят быть хорошими…» — Вилор вздохнул и посмотрел на какого-то странного человека, который сидел один в углу прямо на полу и лениво что-то жевал. Вилор понял, что это изгой. Тюремный отшельник, опущенный сокамерниками физически, и тем самым приравненный уголовниками к людским отбросам, человек, для которого сейчас даже само существование было противным времяпровождением на этой земле. Щукину вдруг непроизвольно захотелось, что бы он этот изгой тоже услышал его стихи. Вилор грустно улыбнулся и, встав в полный рост, громко сказал:
— Если хотите вот прочитаю,… девушка, что ко мне приходила. Я, если честно сказать сейчас, о ней думаю,… стыдно мне перед ней и как-то жалко ее. Но говорить я буду не об этом. Когда то лет десять назад я случайно был в Магадане. И вот случайно написал стихи про этот город. Я тогда даже не подозревал, что стихи для меня станут актуальными через десять лет. Вот и сейчас я вспоминаю ту поездку и те строки, они как будто, пусть это громко звучит, но очень пророчески сказались на моей судьбе. Вот, что я написал про тот северный город: Там где солнце встает на востоке, Раздвигая нависший туман, Там людские сдвигаются сроки — Из тумана глядит Магадан Он ушел из двадцатого века И состарился не по годам. Он всегда унижал человека, Магадан, Магадан, Магадан… Ты российская скорбь и отрава. И в тебе навека воронье. Здесь могилы и слева и справа. Нет понятие здесь про жнивьё. Пусть ты город на дальнем восходе. И не так уже страшен туман. Пусть воскреснула правда в народе. Но тебя не забыть Магадан.
Вилор дочитал стихи, повисла тишина, какая-то напряженная и неожиданно глубокая тишина. Казалось, в камере никто не шевелился. Были слышны (так, по крайней мере, показалось Вилору) шаги в коридоре, как течет вода по трубам.
Щукин не ждал в это мгновение никакой реакции. Он вообще не хотел звуков, он был наслажден лишь тем, что его просто слушали. Но, то, что произошло дальше, поразило его! Они хлопали. Как-то откровенно и добродушно хлопали в ладоши! Нет, они выражали так свои чувства вовсе не из-за какого-то стадного инстинкта. Нет, они так искренно ответили на его творческий порыв. Когда аплодисменты умолкли, кто-то из сокамерников сказал:
— Поэт! Ты главное так убедительно на суде говори! Правда пробьется, вот увидишь! Правда не может не пробиться! Саша Канский хлопнул по столу кулаком и уважительно добавил:
— Знаешь, я стихи с детства любил, любил, но признаваться в этом никогда не торопился. Как-то это было, не модно, что ли у нас во дворе. Лучше конечно было на гитаре побрынькать и блатные песни петь, но вот я честно тебе говорю, стихи просто любил. У меня у деда была большая библиотека. Так вот я там и Маршака читал, и Маяковского, как не странно,… и Есенина. Но вот потом, потом вот не довелось. Сначала первая ходка потом вторая по малолетке. Эх, и пошло и поехало… А, тут,…тут ты молодец поэт. Молодец и давай Вилор тяжело вздохнул и зажмурился… «А может еще ничего и не потеряно? А может жизнь еще и не кончается? Может, может еще есть место надежде? Любви?» — мысли крадучись как то виновато крутились в голове.
* * *
— Вы говорите мне страшные вещи. Вы говорите мне о мщении. А это грех! Большой грех! — отец Андрей говорил сурово и тихо. Он стоял перед алтарем и крестился. Рядом напряженно дышал Клюфт, он смотрел, то на лицо священника, то на святые лики над лампадами. Открытые лица и добрые глаза… Есть ли ответ… «Почему они допускают зло? Почему они так долго допускают его властвование? Так долго,… тысячи лет властвования зла. Борьба добра и зла длится с переменным успехом! Но неизменно, зло проигрывая, вновь возрождается и становится сильным? Почему они допускают это? Почему? Зло непобедимо и вечно? Добро хочет, что бы зло было рядом? Почему? Зачем? Добро без зла будет незаметным? Невидимым? Нет! Нет! Они, они этого не хотят! Но почему они допускают зло? Почему?…» — Клюфт непроизвольно зажмурился от мыслей. С икон на него смотрели открытые лица и добрые глаза… Тишина… Только потрескивают воском свечки в подставках. Полумрак церковного дома немного пугает. Это словно предчувствие перед каким-то страшным судом, после которого тебя непременно осудят…
— Батюшка! А как вы думаете, почему добро никак не может победить зло? Вы же думали об этом? А батюшка? Как вы думаете? Только не говорите, что я неожиданно вам задал этот вопрос. Вы наверняка думали об этом! Думали и не раз… Отец Андрей молчал. Это было не просто молчание от испуга или растерянности. Павел Сергеевич понял, священник собирается с мыслями. Стоит и думает, как ответить. Пауза затянулась. Клюфт вновь пришлось слушать лишь потрескивание тоненьких свечей в подставках у икон. Наконец он ответил. Как-то осторожно. Скрипящим голосом тихо сказал:
— Понимаешь, сын мой, не все так просто, как ты даже себе представляешь. Ты хоть и прожил долгую жизнь и видел много, и главное видел много зла, но вот видишь,… на этот вопрос не нашел ответа.
— А вы?!..
— И я,… я пытался найти. Но не знаю, нашел или нет. Я только могу сказать свое мнение. Но оно лишь мое. Зло частенько одерживает победу потому, что в нем есть заинтересованность людей.
— Как это?!
— Да так, сын мой, так, вот например люди объединяются, что бы совершить зло.
Но они собираются совершить его, вовсе не просто так, что оно зло. А потому, что у каждого за злом, стоит личная выгода. Понимаешь?! Совершил зло… и что-то себе во время жизни своей грешной наземной,… получил. Квартиру, деньги, дачу, машину! Или жену чужую! Вот так! И таких людей, к сожалению, на грешной земле много!
— Погодите,… а что,… добро-то? Что? Люди ведь объединяются так же, что бы добро совершить? Так ведь? Что-то не могу вашей логики понять?!..
— Да все просто. Те, кто добро совершают, совершают его просто так. Без корысти и от чистого сердца. Они ничего, как правило, за это не имеют. Они совершают добро, потому что оно, просто добро! Более того, иногда люди за добро-то страдают. Вот как. А зло,… оно ведь корыстно все. Любое зло это корысть.
— И что?! Зло сильней?!
— Нет¸ зло более организованней что ли…
— Но, будет ли победа?
— Хм,… будет, наверное… Клюфт покосился на священника, он видел, что тот склонил голову и что-то шепчет себе под нос.
— Так вы добро просто так совершаете? Правильно?
— Да, сын мой,… стараюсь.
— Но тогда надо сделать то, что я вам говорю. Тут все просто нужно наказать зло, — Павел Сергеевич перекрестился и вновь тронул рукой отца Андрея. — Вы же говорили батюшка, что поможете мне! Тогда говорил и вот я пришел за помощью…
Священник тоже перекрестился и, не посмотрев в сторону Клюфта, мрачно ответил:
— Я говорил, что помогу вам понять себя и прийти к Богу! С чистым сердцем! С чистым, а не со злым и мстительным!
— Я пришел с чистым сердцем! С чистым! Я хочу справедливости! Справедливости! Это так просто!
— Нет, ты хочешь мести!
— Нет, я не хочу мести, я хочу справедливости, я же не виноват, что иногда месть совпадает со справедливостью!
— Тогда это нельзя назвать справедливостью! Месть и справедливость, разные понятия! Разные! И месть сын мой это грех! Клюфт перекрестился и тяжело дыша, опустился на колени. Он не смотрел на священника, но он чувствовал, что отец Андрей напряг слух и ловит каждый звук. Павел Сергеевич зажмурив глаза, зашептал:
— Господи! Господи я так долго шел к тебе, Господи я так долго хотел, что бы ты полюбил и защитил меня!!! Я так долго хотел, что бы ты одарил меня своим покровительством! Я так долго ждал, что ты начал совершать чудеса, которые начнут помогать мне! И я хотел, я хотел за счет тебя быть счастливым и здоровым мудрым и честным! Но я был не прав Господи! Мне это вовсе ничего не дало! Мне это вовсе незачем иметь и ждать, когда нет вокруг меня моих любимых и таких нужных мне людей, когда я остался один и не могу помочь единственному родному человеку! Господи просто меня я был не прав! Я был несправедлив, когда начинал верить и ждать мне послаблений и облегчение. А сейчас я об одном молю Господи, помоги мне и дай разум помочь моему единственному человеку! Дай разум помочь… Господи прости меня и помоги моему внуку! Помоги, прошу тебя, у меня нет больше никаких просьб и желаний! Отец Андрей тяжело вздохнул. Клюфт покосился на священника и увидел, как тот яростно сжал свой наперсный крест, сжал так сильно, что казалось и вот-вот и из пальцев хлынет кровь.
