— Сергей уже лег спать.
Что оставалось мне делать? Как оправдаться?
Мама спросила меня:
— Где же твой свидетель?
— Он лег спать.
— С этих-то пор?
Часы показывали только половину пятого. Конечно, мама опять не поверила мне.
— Попроси у нее прощения, — шепнул мне папа.
Я хорошо знал, как сильно на маму действует мое раскаяние. Стоило подойти к ней, потереться щекой о плечо и проговорить: «Ну, мамочка, ну, миленькая. Я больше не буду», — как она смягчится и простит меня. Но на этот раз я был прав и никак не мог выдавить из себя спасительных слов.
За обедом я обнаружил, что у меня не только разбита губа, но и шатается передний зуб. Однако это открытие не сильно меня расстроило. Зуб был молочный, ему все равно скоро выпадать.
Вечер прошел так себе. Мама сердилась на меня. А мне ничто не шло в голову — нет ничего обидней, если тебя незаслуженно считают лжецом. И все же маме было меня жалко. Стеля постель, она спросила участливо:
— Болит губа?
— Нисколько, — отвечал я.
— Ох, уж эти мужчины, — вздохнула она.
А что мужчины? Мужчины — народ понимающий. Еще днем я заметил — верит мне один папа. Не только верит, но и сочувствует. Может быть, он сам когда-то попадал в такой же переплет.
Утром, когда я проснулся, папа уже делал зарядку. Я тоже немного пофизкультурничал. Потом он осветил мою физиономию лампой и поцокал языком:
— Ай, ай, как же ты пойдешь в школу?
Пришла мама, покачала головой и посоветовала:
— Ты уж сегодня не умывайся.
Не умываться я сразу согласился, но сидеть целый день дома — нет уж, извиняюсь. Так я и заявил, правда, несколько громко.
— Оказывается, ты не только обманщик, но и грубиян, — вспылила мама.
«Вот что значит не попросить прощения», — подумал я. А ведь я и не собирался нагрубить…
В класс я пришел за пятнадцать минут до звонка. Шишка на лбу спала, но зато под глазом созрел огромный синячище и распухла губа. Что касается зуба, то он меня больше не тревожил — его я выплюнул в снег по дороге в школу.
Ребята как сговорились — каждый считал своим долгом спросить, кто это меня так отделал. Одним я сказал, что прыгал с парашютом и угодил на дерево, другим — что задержал и сдал в милицию опасного бандита, третьим — что упал с крыши нашего дома прямо на проезжавшую машину «скорой» помощи. Ребята хохотали, и я вместе с ними.
Я уселся за парту против открытой двери и ждал, когда по коридору пройдет Сергей. Он появился перед самым звонком, прошел мимо нашего класса, но в мою сторону не взглянул. Не взглянул так не взглянул. А напрасно. Все можно было еще исправить.
…На уроке литературы Павел Александрович пересчитал стопку собранных сочинений и вопросительно взглянул на класс.
— Кто не сдал?
Я поднял руку.
— Почему?
Я молчал. Глупо было рассказывать Павлу Александровичу, что сочинение я разорвал и кинул в урну перед самым его приходом.
— Почему? — еще раз спросил он.
На лице его отразилось огорчение. Ему, видно, очень не хотелось ставить мне плохую оценку. После секундного колебания он все же вывел в журнале двойку. Тогда я подошел к учительскому столу и положил перед Павлом Александровичем мой дневник. Учитель удивленно поднял брови.
— Поставьте, что я заслужил, — произнес я твердо.
Внутри у меня все кипело. Пусть бы кто-нибудь другой поставил двойку, но только не Павел Александрович.
Он внимательно посмотрел на меня. Про синяк ничего не спросил, лишь нахмурился и проговорил:
— Дневник? Это всегда успеется.
И, немного помедлив, добавил:
— Зайди-ка ты лучше ко мне, когда освободишься.
Заходить не хотелось, потому что не хотелось ничего объяснять, но как не зайти, если человек вежливо просит.
…После уроков я сидел перед ним в кабинете русского языка и литературы. Лицо у него было усталое. Слева и справа на столе возвышались стопки ученических тетрадей. И пришла мне мысль, что у учителя тоже жизнь нелегкая. Вот бы взять и пригласить его в следующее воскресенье на лыжах до Потаповых лужков и обратно. Пусть бы он поглотал свежего воздуха. Сам-то он не выберется.
— Так что случилось? — спросил Павел Александрович. — Ты ведь хотел писать о Сакулине.
— Хотел, а теперь не буду, — опустил я голову.
— А он, между прочим, написал о тебе. И весьма тепло. Хочешь прочесть?
— Нет, не хочу.
— Сердитый ты.
— Ну и пускай.
Павел Александрович улыбнулся, некоторое время сидел задумавшись.
— Так, так… Тогда напиши на другую тему. Хотя бы о том, почему не хочешь писать о Сакулине. Ведь причины, вероятно, достаточно веские.
Еще бы — не веские. Мысленно я представил себе такое сочинение. Трудно написать его откровенно. Кажется, в моих несчастьях виноват немного и сам Павел Александрович. Это он учил нас заступаться за товарищей, быть смелым и не сдаваться без боя.
— Там и про вас будет, — сказал я с сомнением.
Учитель усмехнулся:
— А чего ты трусишь? Хулиганов не испугался, а написать правду боишься?
«Хулиганов!» — я даже вздрогнул. Откуда он знает? Я ж ничего не говорил. Но в следующую секунду я догадался, откуда…
— Так как же решим?
Пришлось согласиться, двойку-то надо исправлять. Тем более — конец четверти на носу.
Вот я и пишу. То есть не пишу, а сижу и обдумываю. Передо мной чистая тетрадь. Первую страницу оставлю для плана. Его легче всего составить, когда сочинение уже написано. Да, я решил рассказать все, как было. Павел Александрович обещал никому не показывать. И я ему верю.
А с фотографией дело опять откладывается. Синяк — штука серьезная. Никуда его не денешь. Две недели, самое малое, фотографироваться нельзя. Что ж, пусть тетя Кланя подождет. Ей не привыкать.
Есть такая поговорка: «Как гром с ясного неба». Что это? Может, метафора? Не знаю. Так вот, такой гром я услышал на уроке у Лидии Помидоровны… Но тут надо немного пояснить, почему у нашей русачки такое огородное отчество.
Приехала она в прошлом году и всем назвалась Лидией Николаевной. Николаевна так Николаевна — не наша забота, как звали ее папашу. Однако Вовка Сосновский сразу заподозрил что-то. Наверно, из него следователь получится. У Вовки есть взрослая сестра, работает почтальоном. От нее и разузнал он, что Лидия Николаевна никакая не Николаевна, а натуральная Парамоновна. Мы обрадовались и моментально ее в Помидоровну перекрестили. Оно и понятно и благозвучно.
«Благозвучно» — это ее любимое словечко. Рифмы у нее благозвучные, эпитеты и сравнения благозвучные. Даже целые сочинения. Например, у Светки Бобровой. Помидоровна перед классом читала его. От корочки до корочки, как образцовое. В нем Светка лирики напустила: «Если бы я была мальчиком, я бы хотела стать только летчиком». Бы-бы-бы — какое тут благозвучие? Такие вещи даже я понимаю…
…Случилось это на повторительном уроке. Лидия Помидоровна читала стихотворение Лермонтова «Беглец», а сама ходила между партами. Теперь модно — певцы поют и ходят, учителя объясняют и ходят. Только нам полагается сидеть на месте. Прочла стихотворение, затем меня подняла. Начал я наизусть чесать — и, по-моему, здорово, но она поморщилась и сделала мне знак рукой:
— Читаешь ты, как пономарь. С чувством надо. С чувством!
Кто такой «пономарь» — мне неизвестно. Зато насчет чувства до меня дошло. Как рявкну, что есть мочи:
— Прими меня, мои старый друг;
И вот пророк! Твоих услуг…
Учительница от неожиданности даже ручку на пол уронила.
— А потише нельзя?
Обидно мне показалось — на этот раз я от всей души старался. Видно, ей не угодишь.
— Ну, ладно, — говорит, — продолжай.
Легко сказать «продолжай», у меня в голове — стоп. В общем — сбила. И сама же спрашивает:
— Не учил?
— Очень даже учил. Мы вместе с Кланькой.
Ребята, как услышали про Кланьку, давай хохотать. Лидия Помидоровна нахмурилась:
— Опять ты паясничаешь?
А при чем тут «паясничаешь», когда это сущая правда — весь вчерашний вечер я Кланьке вместо сказок Лермонтова читал, а она за мной повторяла. Так ладно дело шло.
Смотрю — учительница ручку с пола поднимает и ищет в журнале мою фамилию. По лицу вижу, собирается двойку влепить. «Что ж, — думаю, — чему быть, того не миновать. Если честно разделить — мне и Кланьке по единице достанется».
Но тут Светка Боброва попыталась отвлечь от меня огонь. Поднимает руку и с таким наивным-пренаивным видом спрашивает:
— А как правильно писать «паясничать»? Через «с» или через «ц».
Копеечная хитрость, но, однако, подействовало. Помидоровна забыла обо мне и давай объяснять. А я тем временем потихоньку сел и вздохнул с облегчением.
