Я начала останавливаться возле него, порой собирала с ним головоломку. Было на удивление приятно сидеть рядом с этим громадным существом и толковать для себя его гортанные выдохи. И постепенно во мне возросло желание порадовать этого человека. Мне удалось тайком пронести к нему чашку матэ – чая жителей Серебряной страны, который бедному старику не давали десятилетиями. Потом я нарвала в саду его матушки цветов и поднесла к его огромному носу. Он обрадовался: ладони заплясали. Еще я принесла ему меду: на это он отреагировал, изобразив в воздухе полет пчелы. Я продолжила разговор: разыскала для него другие вещи, которые можно нюхать – разрезанный помидор, крысиный хвостик, свежий перец чили… И он всегда показывал мне на своем доморощенном языке жестов (который принимал всё новые и новые нюансы, словно крыло бабочки – оттенки цвета), какой запах чему принадлежит.
В конце концов я притащила теплую коровью лепешку и поднесла к его носу, тогда он чихнул и впервые рассмеялся. Смех открылся в нем, будто клад, много лет пролежавший в земле. Кроки был не просто перегонный котел для еды, как все считали. У него было обоняние, как у собаки-ищейки. Этот красивый нос, унаследованный от отца, был его единственной связью с миром, все его ощущения сосредоточились в нем. Глухонемой определял по запаху даже мое самочувствие и принимался изображать, какое у меня в какой день настроение: веселая, злая, влюбленная, напилась, тоскую по родине, волнуюсь за папу. Я начала относиться к этому носу с неосознанной осторожностью, будто это сложный рентгеновский прибор.
На его чуткость ко всему на свете я могла положиться. Один парень из деревни украл для меня розу из сада Долмиты и сходил со мной к реке. Был закат, и наши длинные тени протянулись по всей поверхности воды, дотянулись почти до другого берега, но вместе не сошлись. А я взяла у парня платок и потом поднесла к ноздрям чуткого носовидца. Он понюхал платок и вынес вердикт о его владельце простым движением руки: этот человек для меня слишком глуп. Сама я, разумеется, убедилась в этом на следующем же свидании и с тех пор видеть его не могла. Звали его Диего, а голова у него была, как шоколадное пасхальное яйцо: коричневая, приторная, а внутри нее – гремящая пустота.
Так что мое уважение к несчастному человеку в сарае день ото дня росло. И наоборот, семейство Беннов все ниже падало в моих глазах. Они вели себя, как глупцы из незамысловатой сказки: презирали главное сокровище своей семьи и держали его в убогом сарае, не знавшем отопления в эти холодные зимы, вскормленные грудью Южного полюса.
Изначально его звали Иоганн Гектор, он родился в Люцерне, в Швейцарии, в 1883 году. Его мать была из знаменитой семьи золотых дел мастеров, кажется, Лупеску, а отец – сын немецко-итальянского пивовара Бенни. На рубеже веков, году в 1900-м, семья собрала пожитки и переехала в Южную Америку в поисках молочных рек и кисельных берегов. После трех лет скитаний по побережью Атлантического океана они осели в Стране Серебряной, где никакого серебра на самом деле нет, и начали бороться с крупным рогатым скотом. Житье здесь было не лучше и не хуже, чем на родине, у альпийского озера, – просто другое. Главное отличие было в том, что теперь из их жизни исчезли все мечты, точно так же как из окружающего ландшафта – горы. Будущее больше не было неясной, но омытой светом формой, поджидающей за ближайшим перевалом, – оно лежало во дворе, словно черная собака. Оно было не там, но здесь, не мечтой, но фактом. Ибо такова жизнь на равнине. В Пампе каждый человек сам по себе, стоит по шею в собственном житье и никуда не убежит от себя, даже глаз от себя не отведет, не сможет дать им хоть на миг отдохнуть на каком-нибудь утесе, а увидит всегда только собственную тень.
В Де-Криво меня посетило то же самое чувство удушья, что и четверть века спустя в Канаде, когда я приехала в края исландских поселенцев. У нас, исландцев, много талантов, но тесниться на ровном поле, колос к колосу, – отнюдь не самое любимое занятие таких просторолюбивых пейзажеманов, как мы.
Как-то, загорая возле дома, Долмита рассказала мне, что в последние дни жизни Густаво начал видеть на хлебном поле Альпы.
«Смотри: вершина побелела».
«Вершина?»
«Да, на Мон-Пилатус. Смотри: совсем белая».
«Он умер от без-Альпия», – сказала старушка.
Их сын, Иоганн Гектор Бенни, который потом превратился в Хуана Хектора Бенитеса, родился слепым и слабослышащим, а в пять лет потерял остатки слуха, когда убежал от старшего брата и забрел к железнодорожному туннелю, а оттуда выскочил поезд. Это случилось на заре железнодорожного сообщения в Швейцарии. «Он пронесся так близко, что поцарапал мальчику лобик до крови». С тех пор он жил в темноте и тишине, но научился видеть носом, слушать ладонями, разговаривать пальцами.
Я принесла ему письмо от мамы. Он осторожно взял конверт, поднес к ноздрям, понюхал марку и улыбнулся, сказал «Исландия» (изобразив жестом «духовой оркестр»). Затем вынул письмо из конверта и прочитал носом, будто близорукий крот. После этого сообщил, что мама скучает по мне, а в остальном у нее все хорошо. Стало быть, на этом листке, который я прятала от папы, не было вранья.
Я снова поднесла Гектору письмо – на этот раз от бабушки Георгии, напечатанное на машинке, на старом правительственном бланке самим президентским секретарем Пьетюром Эггерцем:
«Бессастадир, 5 июля 1949.
Дорогая, милая Герра!
Благодарю тебя за письмо, которое мы получили перед выходными. Рада слышать, что вы оказались у добрых людей. Лично мне всегда было хорошо у швейцарцев, они такие миролюбивые.
Как нам не хватало тебя вчера, когда у нас был банкет в честь американских гостей! Это был их национальный праздник. Посол, мистер Бётрик, держал речь, а после обеда Лоне пела, в основном английские и американские песни. Она живет у нас уже две недели…»
Нашему носовидцу не нужно было читать дальше. «Бабушке очень плохо», – заключил он и указал на сердце двумя желтыми когтистыми пальцами. Но и за исландский народ он беспокоился не меньше. Наш «духовой оркестр» так обрадовался, что ему наконец позволили играть, что был готов исполнить любую мелодию, лишь бы ему дали ноты.
136
Попытка переворота на помосте для молочных бидонов
1949
У нас с папой была одна комната на двоих. Почти все ночи он спал плохо, и часто мне приходилось тянуться через всю комнату и держать его за руку, пока он снова не засыпал. В конце концов мы стали на ночь сдвигать кровати, а утром раздвигали их опять, чтоб ни у кого не возникало о нас грязных мыслей.
Ханс Хенрик был сломлен. Война вытрясла из него все мужество, словно мелочь из копилки. Но одна монетка внутри все еще позвякивала. На одной ее стороне была свастика, которую он пытался стереть, на другой – изображение сердца с трещиной.
«Как ты думаешь, твоя мама со мной развелась только из-за Гитлера или?..»
«Да, я… Но ведь ты ее любил больше, чем Гитлера?»
«Конечно. Только не ‘любил’, а ‘люблю’. До сих пор ее люблю».
«Но ведь ты собирался умереть за него, а не за нее?»
Что и говорить, утешительница из меня никудышная.
«Я… Человек… Да…»
Все эти слова были началами разных фраз, неудачных попыток построить фразу, но все вместе они образовывали одно признание, содержавшее глубокую истину: «Да, такой уж я человек». Что на самом деле означало: «Да, я дурак».
Он долго молчал. Я слышала, как внутри у него одна за другой лопались струны, пока не осталась одна – вот эта: «Как ты думаешь, она довольна этим своим… кофейщиком?»
«Не думаю. Он даже в Квальфьорд не ездил».
О да, похоже, я была все-таки не лишена тактичности.
Когда прошло первое лето (зима), я сообразила, что, скорее всего, поехала с ним сюда ради него – из жалости. Но не могла же я пожертвовать жизнью ради отца. Так никто не делает. Не собралась же я, в самом деле, превращать его поражение в свое – я, едва вступившая в свою лучшую пору. Хотя куда я еще могла поехать?
«Ты всегда можешь поехать домой, Герра. Если захочешь», – говорил он порой.
«Если захочу? – бормотала я под нос. Мы шли по вызолоченной солнцем грунтовой дороге на ферму после воскресенья в деревне, мессы и рынка. Перед нами шагал младший Бенни с домочадцами, а старший повез старух на машине. – И как же? Тебя бросить?»
«Да-да, не беспокойся обо мне», – сказал папа и пригладил волосы рукавом пиджака. Вечернее солнце было жарким, по обеим сторонам дороги шумели колосья по пояс.
«Не беспокоиться о тебе? Я только и знаю, что беспокоюсь о тебе».
«Зачем ты так говоришь?»
«Я держу тебя за руку по вечерам, я ночей не сплю от волнения и… я стала матерью собственного отца».
