Я разыграла шлюху, заказала черный, как ночь, бокал красного, выкурила с ним несколько «аризонин», а потом тихонько навела справки о знаменитости. Я уже захмелела и стала мериться крутизной с двумя бодрыми немцами, которые сообща потеряли одну руку в Нормандии («Sein Arm ist mein Arm»[272]), когда наконец объявился наш герой. Он прошествовал в кабак, словно власть имущий, и с ним была свита: двое темных mestizos, которые были на целую голову ниже его и посасывали итальянские деревенские сигары. Большой Бен ходил с непокрытой головой и тем сразу выделялся из местной публики, ведь в те годы все поголовно носили шляпы. На правой щеке у него красовался живописный шрам, и он носил его с гордостью, словно генерал – орден: высоко держал голову, чтобы свет падал на этот «биг-бен». Кожа у него была на вид толстая, руки большие. Его лицо было бесконечно далеко от Крокодилова уродства, и все же форма ноздрей давала знать об отцовских генах.
Я неподвижно сидела в углу, но пробегала взглядом по всей стойке и по его груди колесом. Он это заметил: я увидела, как его уверенность в себе дрогнула. Этот кавалер даже оговорился в разговоре с барменом, которого явно хорошо знал. Выходит, не такой уж он «крутой». Вся троица отступила в темный угол и расположилась там со своим питьем. Большой Бен задрал ноги на стол, а остальные держали пятки на полу и пялились на свои стаканы, которые они время от времени поворачивали, но очень редко подносили к губам. Они молчали и курили. Над ними царило чреватое агрессией затишье, словно над прайдом дремлющих львов.
Я выждала время и пересела к ним в угол. Вождь приподнялся и осклабился в знак приветствия. Хотя можно было заметить, что моя субтильность его разочаровала. Если я сидела, у меня всегда было больше шансов кого-нибудь подцепить. Ослепительной улыбкой и чарующим взглядом я могла вызвать в сознании мужчины образ меня, как высоконогой богини, у которой живот втянут, а грудь выпирает. А потом многие из них страшно удивлялись, когда я вставала в туалет и оказывалась невеличкой с мальчишеской фигурой и плоским задом, как у деревенской батрачки. Но стоило мне сесть, и я снова зажигала в них свет: «Да-да, моего дедушку звали Свейн Борзый, а бабушку Оргия».
Мне хотелось бы покончить с этим делом по-исландски, одним махом, но этот ковбой, похоже, был из тех, для кого важнее не добыча, а сам процесс охоты, и для начала он решил утомить меня разговорами об астрологии. Один из его спутников хорошо разбирался в ацтекской астрономии, и Большой Бен попросил его рассказать мое будущее, а сам на это время взял у него его сигару. Его спутник выпытал у меня дату рождения, а потом принялся вычислять да чертить, полнебосвода переворошил и в итоге получил некую наскальную карту. После этого оставалась лишь маленькая формальность: пережить всю эту судьбу. Он, небось, и гараж предвидел.
«Такое ощущение, что ты не вписываешься в собственную жизнь. Вот здесь Юпитер слишком тяжелый, видишь? И он тебя все время отталкивает. Ты обречена ходить окольными путями. Это как в сказке, но трудно, muy difícil.»
Мы простились со складом, и теперь dama de hielo повели в еще более сомнительное место. Биг Бен непременно хотел показать мне то, что он называл «танго ножей». Наконец мы напали на след этого порочного танца в портовом кабачке с сужающимися стенами, а к тому времени уже забрезжил рассвет. Наконец ночь кончилась, настало время утренних трудов. Я проследовала за ним в мансарду на «насесте» возле вокзала Ретиро, там зашла в ванную, вышла – и тут меня обуяло величайшее в жизни сомнение. Солнце взошло над крышами на востоке – оранжевый глаз, который сказал мне то же, что глаз в том окопе сказал папе:
«Что ты делаешь?»
Я оценила положение. Вот я стою здесь, в возрасте двадцати лет, на седьмом этаже в Аргентине, на одиннадцатом дне цикла (вот как тщательно я спланировала эту акцию), – девушка в самом соку, наконец готовая к тому великому моменту, когда жизнь ненадолго оставляет свои строгие правила, превращает тюльпан в огурец и выжимает из него устрицу, чтобы получилось яйцо. Бред какой-то.
Солнце, видимо, тоже не было довольно ответом, потому что оно снова спросило:
«Что ты делаешь?»
«Эх, милая…» – подумала я, прокралась к нему в комнату, закрыла за собой дверь и в последний раз попробовала одуматься. Но как всегда: какая-то сила толкала меня именно на ту дорожку, про которую я точно знала, что она кривая. В моей голове теснилась сотня юристов, их рубашки на груди трещали по швам, галстуки трепетали, они кричали: «Нет! Нет! Нет!» – а я все равно шла за тем самым единственным самогонщиком, которому удавалось увлечь меня беззубой улыбкой и уйти со мной в своих безносых ботинках.
Наверно, это и был Юпитер. Ему было лучше, чем солнцу.
Наш жеребец уже вовсю храпел. Его шрам сверкал в волшебном утреннем свете, белый на смуглом лице. Его кровать была как белый островок в вонючем море грязного белья. Я пробралась к ней окольными путями и легла рядом с ним, погладила его по груди и по животу. У него было красивое холеное тело. Наконец он зашевелился, а я прошептала что-то ему на ухо. Его жирные волосы пахли корицей. Я продолжала ласкать его и приспустила резинку трусов. Под ними спал его приятель, остроконечный, притихший, словно неизвестный вид мягкотелых в своей кожуре. Ножеметчик слабо улыбнулся, и мы поцеловались. Я ощутила, что наконец доехала до Южной Америки. Потом я помогла ему снять штаны и ботинки, а сама сбросила нижнее белье.
Но какое бы смертельное очарование и безумные ласки я ни пускала в ход, этот тюльпан никак не хотел превращаться в огурец. И все же я решила не сдаваться и изо всех сил старалась заставить мягкотелое встать на ноги. Ведь от этого зависело наше с папой будущее. Но все напрасно. Целое утро я пыталась вызвать приток крови к этому золотисто-коричневому кусочку кожи, – увы, безрезультатно. Я даже молила Бога поднять этот член, чтоб я смогла достать свою мечту с этого золотого шеста. Бесполезно. В конце концов я задремала на посту, но вскочила, как только мужик проснулся, и предприняла последнюю попытку. Я представляла себе отца, довольного, с крошечным внучонком беннитесских кровей, – орущего светлоголовика со шрамом на щеке, законного наследника поместья Де-Криво. А после смерти Крокодила и Крокодилыча мы бы построили целую усадьбу ниже по реке, подальше от бенновского дома. Бабушка с дедушкой получили бы открытку с видом дома, который был бы больше самого здания в Бессастадире… Но все было по-прежнему. У ножеметчика не вставало.
«Что с тобой?» – спросила дочь Исландии.
«Нет-нет, это просто… А зачем тебе…?»
По его словам было заметно, что ему плохо.
«Это я такая невозможная?»
«Нет… Хе-хе… Просто меня прокляли».
«Прокляли?»
«Да. Чертова гадалка. Сказала, что я никогда не смогу…»
«Что? Та самая гадалка, которая предсказала тебе смерть в тридцатитрехлетнем возрасте?»
«А ты откуда знаешь?»
«Я много чего знаю».
«Где ты это услышала?»
«В Квинта де Крио».
«В Квинта де Крио? Ты там бывала?»
«Я там работаю. И живу тоже там».
«Да? Правда?»
«Да, я ухаживаю за твоим отцом».
«За папой? Старым Крокодилом?»
«Да», – ответила я, и тут меня осенило. Был другой способ заполучить Де-Криво. Я поспешила одеться, попрощалась, спустилась вниз по лестнице и отправилась прямо на автовокзал.
Четвертого июля 1950-го года я родила дочь. После чего проплакала двое суток. Я, которая ничего не умела и ничего не могла, все-таки совершила этот подвиг. Мне, изнасилованной жизнью, все же удалось принести ей плод. Я, негодная, все же оказалась на что-то пригодна. Я плакала от счастья, от облегчения, от горя и не верила своим глазам, когда мне в объятья положили здоровую девочку. Папа лил слезы из солидарности со мной, ухаживал за Гектором и договорился с Беннами, что мне дадут недельный декретный отпуск.
Рожала я дома. В нашей с папой комнате. Повивальной бабкой была деревенская гадалка – та самая, которая неправильно предсказала, что Крокодила разобьет паралич, но проявила свою силу, наложив проклятие на причиндал его сына. Мне она не нравилась, но, кажется, это была единственная повитуха в этой плоской местности, древняя, дряхлая цыганка, крутолобая, грудасто-толстая, с тяжелыми руками и черным пятном на подбородке. Старший Бенни привез ее на своем автомобиле. Под подбородком и подмышками у нее колыхался мягкий жир, словно бахрома на ковбойской куртке.
Ребенок вышел из утробы светловолосым, с белейшим телом; он был как светлый лучик в этих темных руках, так что здесь слово «появиться на свет» пришлось как нельзя более кстати. Только вот этой бабе сильно не хватало сердечной теплоты. Я не говорила, кто отец, но едва из меня показалась головка и крошечное личико, сплюснутое тазовыми костями, гадалка сразу обнаружила, кому оно принадлежит. Она приняла ребенка грубо, как теленка при отеле. И все время бормотала под нос: «Злое семя зло загинет, злое семя зло загинет». Перерезала пуповину со злой гримасой и швырнула орущего младенца мне, с презрением на лице.
