Он пригласил меня на угощение, как какого-то дальнего родственника. Он больше не считает меня своим учеником, ему не жалко уехать и оставить меня, — думал Хайкл, спускаясь с Зареченской горы. Он-то как раз знал, что, если бы не ребе, он бы оставил учебу еще раньше. Теперь, когда ребе отказался от него и его больше не будет поблизости, дорога к светской жизни перед ним открыта. А что скажет мама? Она ведь с ума сведет своим плачем. Она его до сих пор, хоть ему уже за двадцать, содержит на убогие доходы со своих корзин, лишь бы он продолжал изучать Тору.
«На угощение я не пойду», — сказал себе Хайкл и действительно не ходил к ребе в первые дни Пейсаха. Вокруг него бушевали праздник и весна. А ему было темно, холодно и тоскливо, как горе, на которую падает тень другой горы, и эта тень не сдвигается с места, пока светит солнце.
В будни Пейсаха раввинша Юдес снова зашла в лавку к торговке фруктами. С тех пор как Юдес свернула свое дело, она начала одеваться в будние дни, как в субботу. Кроме того, она больше не проклинала оптовиков. Однако из ее глаз смотрела черная пустота, как из квартиры, в которой не живут. Все годы она зарабатывала на жизнь и теперь не могла смириться с мыслью, что содержать ее будет ее старичок. А на что, на заработки от продажи собственных книг? Если какой-нибудь раввин посылает ему лишний злотый за книгу, он ведь отсылает этот злотый назад! С тех пор как муж доверил ей секрет об их поездке в Эрец-Исроэл, Юдес стала еще печальнее. Она должна была оставить так много родных на кладбищах в литовских местечках!
— А что будет с твоим учеником? Когда ты уедешь, он окончательно сойдет с пути. Жаль его мать, — вздохнула раввинша.
— Это так, — ответил реб Авром-Шая и попросил ее позвать мать Хайкла.
— А моему сыну можно знать, что его ребе послал за мной? — спросила Веля.
— Пока будет лучше, чтобы он об этом не знал, — ответила Юдес и ушла.
Веля осталась сидеть на низенькой табуретке, сложив руки на животе и печально задумавшись. Язычок прикрепленных к стене над ее головой весов с двумя чашками висел точно посредине, как железное свидетельство на этом и на том свете, что торговка фруктами называет честный вес.
После трех, когда главный поток покупателей иссяк, Веля закрыла свою торговлю, накинула черную шелковую субботнюю шаль поверх длинного пальто с большими перламутровыми пуговицами и пошла в Заречье. Так уж получилось, что Веля никогда прежде не видела Махазе-Аврома. От сына она слыхала, что его ребе — невысокий широкоплечий человек. И все же торговка фруктами не ожидала, что у него такой будничный вид. Первой у нее мелькнула мысль, что у ее покойного мужа борода была намного красивее. Веля сняла пальто и присела по просьбе хозяйки, но к угощению не притронулась. Реб Авром-Шая прохаживался по комнатке и взволнованно говорил:
— Я знаю, что вы все эти годы тяжело работали, чтобы содержать сына. Поэтому вы должны знать, что теряете его, он уходит от Торы.
— Скажи мне уже наконец, что такого натворил твой ученик? Ведь его мама сидит тут перепуганная! — криком прервала мужа раввинша.
— У него был прекрасный отец, — прошептала Веля.
— Ваш сын мог вырасти раввином. Однако он по своей природе похож на ту корову, которая позволяет себя доить, пока не лягнет доильник и не разольет все молоко, — ответил реб Авром-Шая. — Когда подворачивается что-то, чего Хайклу очень хочется или на что он злится, он забывает всю Тору, которую изучал.
— Если я ничем не заслужила у Всевышнего, чтобы мой сын вырос раввином, я бы удовлетворилась тем, чтобы он остался молодым человеком, ведущим себя по-еврейски, — от почтения к хозяину Веля говорила, обращаясь к хозяйке. — Скажу вам правду, раввинша, если ребе не смог добиться толка от моего сына, то разве я смогу добиться? В наше время яйца считают себя умнее кур.
В честь пасхальных дней реб Авром-Шая носил свою мягкую субботнюю широкополую шляпу. Он надел пальто и что-то искал в его карманах, сам не зная, что ищет.
— Я больше не беспокоюсь о том, что ваш сын не вырастет мудрецом Торы, я уже сомневаюсь, что он будет накладывать филактерии.
Реб Авром-Шая заложил пейсы за уши и вытащил бороду наружу, на отвороты пальто. Он хотел утешить бедную торговку фруктами, сказав, что вознаграждение ее будет велико, потому что она жертвовала собой ради того, чтобы ее сын изучал Тору. Но от обиды, что потратил так много времени и сил на этого непокорного ученика, Махазе-Авром больше не мог разговаривать спокойно и через полутемную лавку поспешно вышел на улицу.
Раввинша Юдес перевела разговор на другое, жаловалась на квартиру, в которой царит буквально тьма египетская, снова вернулась к истории с ограблением, о том, как воры вломились через стену со двора и вынесли весь товар. Веля сидела, опустив голову, и ни слова не отвечала. Тогда Юдес принялась оправдывать своего мужа:
— Вы не должны обижаться на моего старичка. Хайкл дорог ему, как родной сын, он страдает от того, что Хайкл уходит от изучения Торы. Только бы эта сердечная боль не повредила его слабому здоровью, — вздохнула раввинша и тоже замолчала.
Она думала об их поездке в Эрец-Исроэл, которая должна пока что оставаться в тайне, чтобы Виленские раввины и обыватели не начали мучить ее мужа, мол, хоть вы и не городской раввин, но все прислушиваются к вашим словам, поэтому вы не должны уезжать из Вильны, — так станут говорить ему, и ему придется объясняться с каждым, оправдываться. А уверена ли она, что и в Эрец-Исроэл его не будут мучить? Ведь иерусалимские евреи хотят, чтобы он был их раввином. А на что они там будут жить? Раввинша вздыхала все громче, а Веля молчала все глубже, все печальнее. В упавших сумерках холодно блестела белая скатерть на столе, и бледно светились в полутьме золотисто-желтоватые морщинистые лица двух женщин.
По сердито сжатым губам мамы Хайкл понял, что она вернулась откуда-то огорченная. Веля рассказала ему, где была. И как сильно она ни боялась узнать, что натворил ее сын, она тем не менее заклинала его рассказать, что у него произошло с его ребе, так же честно, как она хочет дожить до его свадьбы.
— Я расскажу тебе это потом, после того, как переговорю с ним, — ответил Хайкл и начал точить зубы, готовясь к предстоявшему спору: Махазе-Авром думает, что между ним и Торой встала жена реб Цемаха! Он докажет, что он не такая убогая душонка! У него иной взгляд на мир!
Это было в Поплавской синагоге после вечерней молитвы. Обыватели уже разошлись, но в высоком и холодном помещении еще продолжал висеть отзвук миньяна, молившегося во весь голос. В честь пасхальных дней синагогальный служка зажег люстру. Свет ламп отражался от начищенных винноцветных скамей и освещал полированное дерево, словно некий потаенный дворец. Темно-синее небо припало к окнам и пробуждало в Хайкле беспокойство, напоминая, что на улице весна. Рядом с ним в уголке, где стоял орн-койдеш, сидел за своим широким дубовым стендером Махазе-Авром, опуская лицо все ниже и ниже по мере того, как его ученик говорил все наглее и наглее.
— Гемора советует затащить соблазн зла в дом изучения Торы. Если он камень, он сотрется; если он железо, он рассыплется. Однако всю улицу в дом изучения Торы не затащишь. И, что еще важнее, я люблю простых людей и не хочу убегать со своей улицы.
— Сын Торы не может любить улицу, утопающую в грубой материальности, не соблюдающую субботы и законов кошерности, не уважающую мудрецов Торы, — сказал реб Авром-Шая, не отрывая своих близоруких глаз от книги и гладя своей бородой шрифт Раши, словно утешая Тору, говоря ей, что она еще не покинута. — Кроме того, я хочу спросить тебя: ведь человек не может слоняться по улице просто так. Знаешь ли ты, куда идешь и кого ищешь?
— Конечно, я не буду слоняться просто так, я хочу познакомиться с людьми с моей улицы. Люди Торы постоянно говорят о добре и зле, о правде и лжи, о красивом и отвратительном. При этом они думают, что добро, правда и красота — некое единство, точно так же, как зло, ложь и отвратность — это некое единство с противоположной стороны. Фактически же мир полон вещами — от звезд в небе до травинки на земле, — которые не являются ни хорошими, ни плохими, ни правдивыми, ни лживыми, ни умными и ни глупыми, а живущими своей собственной жизнью и удивляющими нас вечными законами, которые непрерывно проявляются в них. На добро и зло тоже можно смотреть с иной точки зрения, чем люди Торы. Они проверяют каждого, насколько его деяния соответствуют Галохе, а его чувства — книгам мусара, но к самому человеку они слепы и глухи. Есть путь поэта и философа, который не осуждает человека. Он разъясняет человека, пока мы не поймем, что невозможно вырвать дурные качества и привычки, как больные зубы изо рта или крапиву из огорода. На человека влияет изнутри множество унаследованных им сил, а снаружи — условия его жизни. И, показывая всю цепочку причин и следствий, определяющих поведение человека, поэты и философы избавляют его от тьмы в нем самом. Они исполняют заповедь о выкупе пленных тем, что помогают человеку лучше понять самого себя и действительно стать лучше…
