— Мельчит Марат, разменивается. А жаль, как бы не сорвался, не свернул себе шею.
— У хорошей футбольной команды всегда есть в резерве запасной игрок, — философски изрекал не столько мудрый, сколько опытный политикан Адам Эдуардович. Он всегда говорил густо, самоуверенно, поддерживая растопыренными пальцами огромный, круглый живот. — В запасе необходимо постоянно иметь нескольких Маратов, чтоб при нужде вовремя подменить одного другим.
Конечно, и без подсказки отца, без его дряхлых слов Савелий Чухно отлично знал о запасных игроках и уже на всякий пожарный случай приготовил нового Марата и держал его пока в резерве, потому что положение Инофатьева казалось как нельзя прочным и было очевидно, что вот-вот он займет новый более высокий пост. Об этом уже не раз поговаривал не только зять, но и сам Никифор Митрофанович.
Марат ехал на дачу к Чухно со сложным чувством. Он был зол, взвинчен, "не в духе". Для этого были разные причины. Во-первых, вчера вечером Гольцер сообщил ему, что Соня Суровцева попала в милицию, доставлена прямо на Петровку, 38, и ее допрашивали в уголовном розыске. Правда, все это пустяки, мелочь, как сказал Наум, пытаясь успокоить своего патрона, но Марата эта мелочь тревожила, как заноза, которую не удалось извлечь из пальца. Ведь всякое бывает от занозы: может и пронести благополучно, а то гляди — нагноение, заражение и прочие неприятности. Кто знает, что могла наговорить эта морфинистка в уголовном розыске. Сболтнет про дары покойного академика Двина, а там, в угрозыске, народ любопытный… Нет, нехорошо было на душе у Марата. Во-вторых, сегодняшний инцидент в клинике…
Ехать к Чухно не хотелось. Но Ева настаивала, просила. А Еве нельзя отказать.
Любил Марат Савелия Чухно, пожалуй, больше всех из своего окружения, как любит ученик своего учителя. Даже откровенный цинизм Савелия Адамовича он возводил в достоинство и смелость острого ума.
Машина мягко бежала по раскаленному асфальту. Май был по-летнему жарким. Легкий ветерок доносил запах молодой березовой листвы и трав. Поля пестро раскрашены. Шелковистая, прозрачная пелена затянула небо. Знойное с подсолнечной стороны, оно казалось пыльным, где-то там в выси позванивал однообразный колокольчик жаворонка, а в нарядно-праздничных березах неистовствовал зяблик. Вокруг все было ароматно, сочно, душисто и радостно.
Ева, сидевшая рядом с Маратом, положила свою длинную изящную руку, точно выставляя ее напоказ, на спинку переднего сиденья и смотрела вперед с тонкой улыбкой на губах, подставляя приятно ласкающей струе воздуха свой чистый лоб. Марат сбоку восхищенно посматривал на ее тонкое лицо, на эту пленительную скромность и думал, что хорошо бы поехать сейчас на дачу к Гольцеру и провести вечер вдвоем с Евой. Но уже поздно было перерешать.
Когда машина вкатила во двор и за ней отставной капитан закрыл крепкие ворота, первым, кого увидели Марат и Ева, был артист-комик Степан Михалев. Длинный и тощий, в белой с вышитым воротником русской рубахе, он вразвалку подошел к Еве, протянул ей розовый, только что сорванный с грядки тюльпан, изогнулся вопросительным знаком, ткнул щетинистыми усами в ее кольцо и сказал заранее приготовленную любезность: "Первой женщине земли". Подал лениво-безжизненную, как плеть, руку Марату, тотчас огляделся, сделал важное лицо и вполголоса сообщил:
— Звонил Наум. Он чем-то взволнован. Через час будет здесь с какой-то неожиданной новостью.
Михалев важно замолчал, глаза его снова спрятались. А Марат внутренне вздрогнул от его слов, несмотря на то что и самого Михалева и все его сообщения не принимал всерьез. Просто он жил в постоянном страхе, в каком-то недобром предчувствии, похожем на состояние разгуливающего на свободе преступника, которому как будто даже ничего и не грозит. Рассудком этого чувства не понять.
— У Наума все неожиданно, — безучастно отозвался Марат, нахмурив брови и тем самым дав понять Михалеву, что сообщение его было совсем некстати, но он прощал его, как прощают слабости любимых людей. Лицо его было багровым и потным. У крыльца встретил Савелий Адамович и сообщил то же самое о звонке Гольцера. Марат с видом человека, для которого все вопросы решены, ничего на это не сказал, только, прищурясь, посмотрел в сторону беседки, где перед кувшином с квасом сидели Гомер и Сахаров. Потом сказал негромко, вытирая платком потное лицо: — Холодного вина. Я не надолго, Сава.
Сухое вино подали туда же, в беседку, и, осушив бокал, Марат спросил Чухно, почему он не хотел видеть у себя Дэйви.
— Я не люблю наркоманов, — напрямую ответил Савелий Адамович, и Марат увидел в его глазах особый блеск. Он не знал, что его заморский гость наркоман.
В это время за воротами хлопнула дверь автомобиля, и через минуту, распахнув калитку, появился Наум Гольцер. По виду его легко было догадаться, что прибыл он с недобрыми вестями. Марат впился в него ожидающим угрюмым взглядом. Гольцер молча подал всем по очереди свою грубую ладонь, сказал сдержанно, скупо, без жестов: — Дэйви арестован.
Тишина стала хрупкой, натянутой. Все застыли в ожидании разъяснений.
— Когда? — спросил Марат.
— Часа три назад. — Наум посмотрел для убедительности на часы, добавил: — В гостинице. Я шел к нему, а его в это время уводили.
— А в чем дело? — спросил Михалев. Гольцер не имел желания отвечать этому взбалмошному несерьезному человеку и только слегка пожал плечом. Марат сосредоточенно посмотрел на Чухно. Тот подсказал:
— Пойди позвони. Тебе скажут: он твой официальный гость. Обязаны сказать.
Марат ушел в дом к телефону и возвратился минут через десять. Сказал, пристально глядя почему-то на Гольцера:
— У него изъяли наркотики и сионистскую литературу.
Гольцер понял этот взгляд: вчера Дэйви подарил ему незначительную по весу, но очень сильную по действию порцию наркотика. Одну дозу Наум обещал Соне: препарат этот он запрятал у себя на даче, запрятал так, что ни одна ищейка не найдет.
— Его будут судить? — спросила Ева, имея в виду Дэйви.
— Не знаю, — вполголоса ответил Марат и, отвернувшись, столкнулся с удивленным взглядом Чухно, уже резко и раздраженно повторил: — Не знаю и не желаю знать!
— У тебя сегодня дурное настроение, — раздумчиво проговорил лупоглазый Гомер Румянцев, глядя в пространство. — Оно мешает тебе трезво воспринимать факты.
— Во всяком случае, о своем иностранном госте ты должен побеспокоиться, — продолжил его мысль Чухно. — Попроси Никифора…
— Хватит! — вдруг взорвался Марат и встал. — С меня хватит! Надоело… Не делайте из меня авантюриста. Не забывайтесь. Мне Дубавина хватило — вот так! — Он провел ладонью по своей толстой шее. — Вы отлично знали, что Дубавин сидел за шпионаж. А вы его подсунули в секретный институт. Волка в овчарник.
— Позволь, кто это "вы"? — Гомер вплотную подошел к Марату и выпучил глаза. — Какое я, или он, или они, — он сделал театральный жест в сторону всех присутствующих, — имели отношение к Дубавину? Ты что-то путаешь. Память тебе начинает изменять.
— Нервы сдают, — холодно и брезгливо подсказал Чухно.
— Не рано ли? — продолжал Гомер. — О Дубавине, как известно, тебя просил покойный Евгений Евгеньевич.
— А хотя бы и он, — энергично бросил Марат. — И ему не простительно было…
— Вот что, дорогой, — вкрадчиво, но твердо перебил Чухно, — я хочу напомнить тебе священную заповедь: о покойниках либо говорят хорошее, либо молчат. Тем более непозволительно плохое говорить о Двине… Говорить человеку, которого великий ученый сделал своим душеприказчиком, в которого верил, которому завещал… — Он умолк, нарочито оборвал фразу.
— Что завещал? — багровый, дрожащий, спросил Марат.
— Не задавай наивных вопросов, мы не дети, — с явной интрижкой ответил Чухно и, криво ухмыльнувшись, отошел в сторону.
Чухно говорил спокойно, без жестов. Его речь, как ушат холодной воды, осадила Марата.
"Как я их всех ненавижу", — подумал Марат и молча побрел к выходу, где стояла его машина. Он уехал один, без Евы, забившись в угол вместе со своими тревожными мыслями. Он понял, что «влип», что он — в руках Гомера и Савелия, что они будут им повелевать и он будет беспрекословно исполнять все их просьбы. Мелькнула спасительная мысль: разоблачить их, вывести на чистую воду. Но он тут же вразумлял себя: это невозможно — они «чистенькие», «авторитетные», «именитые». Поселилась тревога и что-то неистово бесшабашное, граничащее с безрассудством. Он вспомнил кожаную папку Двина, и его снова осенила спасительная мысль: никто не видел, никто не докажет, что было в папке. Никто, кроме Сони. — Соня — свидетель. Но она не должна… Это в интересах и Чухно и Румянцева. Соня должна исчезнуть. Совсем. Так же незаметно и бесшумно, как появилась.
