Позывы исправлять чекистскую грамматику прекратились, Бергавинов продолжал чтение:
«Адм. выслан. Лоренц Федор Федорович надеясь быть освобожденным говорит: «Нам товарищи надо ожидать XVI съезд партии большевиков, может быть что хорошее для нас скажет, а как мыслит Сталин этого не будет. Сталин это упорный осел, он не останавливается ни перед чем, миллионы людей позагоняли, рука не дрогнет. Во время отпуска красноармейцев домой Ворошилову поступило тысячи писем о том, как Власть издевается над крестьянами. Ворошилов зачитал письма перед Сталиным. Сталин начал отвергать эти письма. Ворошилов выхватил наган из кобуры и выстрелил в Сталина. Ворошилова арестовали и он просидел 5 дней, узнала Красная Армия подняла шум и Ворошилова выпустили».
«Не попал, что ли? — рассмеялся Бергавинов. — Такой плохой стрелок, этот Ворошилов… И просидел только пять дней».
Секретарь развеселился, но ненадолго:
«Работа антисоветского актива имеет значительное повышение, — писал работник ОГПУ. — Если за прошлую пятидневку отмечено 261 случай, то за данную из разного рода источников зарегистрировано свыше 500 случаев. Наиболее развитый актив АСЭ для разжигания остальных пишет стихотворения, о их кулацкой забитой доле, одновременно стремясь их распространять: В бараке № 3 ссыльный Еременко Иван Осипович пишет стихотворения о их кулацкой забитой доле, и читает по другим баракам, благодаря его произведениям ссыльные плачут и негодуют…»
Вошла секретарша, положила на стол новую пачку бумаг:
— Сергей Адамович! Товарищ приехал из Вологды. Сидит второй час.
— Я же предупреждал, — прервал ее Бергавинов. — До обеда у меня не будет времени.
— Очень уж он настойчивый! — От секретарши сильно пахло каким-то одеколоном. — Все время говорит, что по важному личному делу.
«Личные дела важными не бывают» — хотел сказать Бергавинов и удержался.
— Как его фамилия? Лузин? Что-то не помню. Пусть выслушает его Шацкий или Конторин.
Секретарша бесшумно ушла. Сергей Адамович перелистал чекистскую сводку. На трех страницах на украинской мове перепечатаны кулацкие вирши.
«До воли», «До дитей» — читал секретарь названия. — «Мое прохання».
Лита мои мелодии,
Лита залотии
Поверниця, усмехниця
Усмешкой надии.
Причитайте ей до мене
Из ридного краю,
Я вас стрину риднисенько,
Широ спривитаю.
Прилитайте, разважайте
Миж цими лисами
Выплакав я свои очи
Гирькими слезами…
Але ви мене побачым
Любо усмехниця
И на мое тяжко яситя
Прийдитъ подивиця.
Подивиця ей на мене
На лице на очи
Помарнили потускнили
Шо цвити в пивночи.
«Ишь как нюни умеют пускать! — подумал Бергавинов. — И эти друзья… Не лень переписывать, не жалеет Шийрон бумагу».
… Ой крихотка моя мила
Нисщасна дитина
Захватила нас в дорози
Лихая година.
Тихо, тихо ти умерло,
Слова не сказало
И за що ти умираешь
Ти и не спытало
Бо несщасна твоя доля
Ничего не знало
А за що ш ти мое бидне
Тут отак страдало,
Плаче мате припадав
То нам не пизнати
Що у ней там на серци
Нам того не знати.
Мало забот, объявился еще и новый Тарас Шевченко! Что-то давнее и забытое шевельнулось в секретарской душе… Когда-то он знал и напевную украинскую мову, и позабытую ныне белорусскую речь. Но как далеко отодвинулось его детство и юность…
Ой не плачь ти видна мате
Бо плач не поможе
Нихай долю цю рассуде
Святий правый Боже.
Твое ж миле не вернеия
Ни у день ни в ночи
Не суши ти бидна мате
Свои ясни очи.
Хай радиютъ вороженьки
Не заборам кара
Повисне над головою
Як черная хмара
Во ци слези не загинутъ
Що отут пролита
И разнесия грим великий
По всим билим свити.
Что с ним? Всю жизнь освобождался от сентиментальной слякоти, не терпел ее ни в себе, ни в товарищах. А тут… Нет, нет, он, Бергавинов, не таков… Идет борьба. Когда-то на Украине огнем и дымом была опалена его молодость. Однажды чудом ушел от смерти. Белые приговорили к расстрелу. «Но ведь не расстреляли же?» — возразил далекий, какой-то очень далекий и робкий голос. Они приговорили меня к расстрелу, но отложили расправу! «И ты убежал… И после сам расстреливал их…» — Дальний, но уже окрепший голос не исчезал. Да, но если б я не расстреливал, я бы не победил. «А тебе обязательно надо было победить? Кого ты победил?»
Бергавинов, собирая себя в кулак, грохнул по столу сразу двумя руками. Он не любил раздвоения.
Секретарша, принесшая чай, заметила мимоходом:
— Товарищ Лузин никак не уходит…
— Я же сказал: пусть примет его Конторин! Сегодня я занят. Сергей Адамович Бергавинов отхлебнул из стакана и продолжил чтение:
«Сов. Власть, власть мародеров, она выслала не кулаков, а середняков и бедняков… Власть начиная с ВЦИКа и кончая самым последним милиционером хамы и вредители… За это вредительство на заседании бюро ЦК ВКП(б) Ворошилов пристрелил Сталина. Скоро дождемся гибели этой мародерской власти…»
— Не дождетесь! — вслух и со злобой подумал секретарь Крайкома. Он снова стал собранным и решительным. К нему возвратилось прежнее состояние цельности. Может ли быть ущербным состояние борца? Он герой гражданской войны! Большевик, поставленный партией на передний рубеж по добыче валюты для пролетарского государства. Как он мог поддаться позорным минутным слабостям? Надо выявить и обезвредить антисоветскую агитацию! Следующая запись в сводке лишь подтверждает необходимость террора:
«… Как только вернусь домой я первым долгом убью всех активистов нашего района».
Сидевший у дверей кабинета Лузин разволновался и решил покинуть приемную. Вскочил и сердито спросил секретаршу:
— В каком номере товарищ Дмитрий Алексеевич Конторин? Секретарша, не скрывая облегчения, сказала номер. Но… Заворга и члена бюро Конторина не оказалось на месте, уехал на совещание, проводимое Комиссаровым — председателем Крайисполкома.
Лузин не стал развивать крамольную мысль о значении фамилий. Конторин… Комиссаров… Пришлось уходить и устраиваться в гостиницу.
* * *
В промежуток между крайкомовскими визитами Степан Иванович побывал в Крайисполкоме и в Северолесе, пообщался с кооперацией и кой с кем из профсоюзных работников.
В конторах веяло бесшабашным унынием. Все судачили об административных чистках, гадали, что будет после ликвидации округов, и шёпотом, с оглядкой рассказывали еврейские анекдоты.
Сексоты заносили антисемитчиков в специальные ведомости с пометкой «контра».
Это по конторам и учреждениям. В очередях же и в питейных местах, на шумном базарном торжище крикливые жёнки в открытую ругали евреев. Иногда милиция тут же хватала самых горластых. Хватала и отпускала. Недовольство властью простой народ гасил драками и пьяным разгулом.
Отдельные служащие вроде инженера Живописцева осмеливались на открытый бунт. Такие карались без всякой задержки. Весь город говорил о суде над Живописцевым, который сделал пощечину Миндлину — главному инженеру Северолеса. (В последний момент суд заменил год тюрьмы принудиловкой.)
Лузин почувствовал, что и он за два этих дня заразился антисемистским духом. Что такое? Никогда раньше не испытывал он неприязни ни к евреям, ни к армянам.
Ему удалось проникнуть к заворгу Конторину. Тот внимательно выслушал и… сделал «пас». Отправил к члену бюро и председателю краевой контрольной комиссии Турло.
Лузин полностью разочаровался в Конторине…
Рано утром на другой день Лузин еще раз явился в Крайком.
С председателем ККК Степан Иванович был знаком с тех времен, когда Турло жил и работал в Вологде. В последний раз Лузин видел его на митинге во время окружной партконференции. На трибуне он выглядел куда представительней, чем сейчас. В кабинете уныло сидел посторонний. Несмотря на жаркое лето он был в кожаной потертой куртке. Сидел почему-то в кресле хозяина. Звонил, что ли? Лузин тотчас узнал в нем бывшего зав. АПО Меерсона. Сидевший сбоку Турло не встал навстречу, но руку подал. Долю секунды Лузин колебался, здороваться ли за руку с Меерсоном. Тот сидел совершенно равнодушный, не очень довольный. (Позднее Лузину стало ужасно стыдно, что протянутую для рукопожатия руку пришлось убрать.)
— Извините, я прервал вашу беседу, — сказал Степан Иванович. — Но мое дело к вам, товарищ Турло, отлагательств никак не терпит. Я изложил его письменно и подаю апелляцию…
