Николай был одним из самых активных членов литкружка.
Собирались после уроков в одном из классов.
Электроосвещение сменяли свечи.
Владимир Жуков передал атмосферу тех вечеров: «…В
полумраке, затихает наш школьный залНиктоне
хотел выходить к рампе первым. И вечер приходилось
открывать Коле Майорову. Застенчивый, по-хорошему
степенный, становился он в дверном проемеи, опустив
глаза, глуховатым голосом называл стихотворение. А потом
второе и третье!Уже в ту пору стихи Николая Майорова
были не похожи на всѐ то, что читалосьпубликовалось.
Ни в разговорах, ни тем более в стихах – и своих и чужих –
он не переносил общих слов. Строки его были всегда
философичны при всей их материальности и вещности.
Природный ум, дружба с книгой заметно выделяли его среди
сверстников. На учебные дела, которые, кстати сказать, шли
отличнейшим образом, на жизнь он смотрел по-взрослому
серьезно».
177
Стихи Майорова, признанного первым поэтом школы,
сверстники переписывали, оформляли в виде небольших
красочных брошюр, и они ходили по рукам из класса в класс.
Оформлял их (стихи «Ваятель», «В Михайловском», «Пушкин»)
одноклассник, лучший художник школы Николай Шеберстов,
ставший закадычным другом Майорова. Это ему посвящено
стихотворение Майорова «Художник» (1937). Это ему мы
обязаны первым портретом поэта, который, как отмечали
многие, выражает характер Майорова, передает сходство даже
точнее фотографий.
В тетрадях Майорова, сохраненных В. Медведевой, было
несколько стихотворений. Три из них – «После ливня», «На
реке», «Песня» – через четверть века после их написания были
опубликованы в областной молодежной газете к первой встрече
памяти поэта (1961). А еще в 1940 году стихотворение «На
реке» появилось в московском сборнике «Парад молодости»,
рядом с произведениями Маяковского, Асеева, Лебедева-
Кумача… Через четверть века строки Майорова войдут в
отдельное издание поэта, их напечатают в антологиях,
сборниках, альманахах…
По окончании школы Майоров и Шеберстов решили вместе
ехать в Москву, поступать в вузы. Поступили: Майоров – на
истфак университета, его друг – в художественный институт. На
каникулы оба приезжали домой.
Сосед Майорова по школьной парте, Константин Титов,
стал профессиональным актером. Играл в Рижском театре
русской драмы, был удостоен звания заслуженного артиста
Латвии. Ивановец Владимир Жуков стал поэтом, лауреатом
Государственной премии имени Горького (1977).
Майоров, приезжая в Иваново на университетские
каникулы, всегда появлялся в родной школе, общался с
учениками и учителями, делился московскими впечатлениями,
читал новые стихи, рассказывал о встречах с известными
поэтами. В школьной стенгазете продолжали помещать его
стихи.
«На традиционные вечера встреч с бывшими
воспитанниками школы, которая сменила свой 33-й номер на
178
теперешний 26-й, в дни зимних и летних каникул Майоров
приезжал буквально набитый стихами, – вспоминал В. Жуков. –
С 1939 г. Николай, параллельно с историческим факультетом
МГУ, посещал семинарские занятия в Литературном институте.
У него были две зачетные книжки: и тут и там он шел отлично.
С любовью и не без юмора рассказывал Коля о студенческой
жизни.Без похвальбы, смущаясь как бы не показаться
выше других, иногда доставал вырезки своих стихов из
«Университетского листка» (в те годы руководителем литотдела
и ответственным секретарем многотиражной газеты МГУ был
Виктор Болховитинов, позднее – известный писатель, редактор
журнала «Наука и жизнь». Он первым пригласил Майорова дать
стихи в многотиражку, первым подписал их в печать и до конца
своей жизни ценил этот факт. – В. Т.). Желание остаться
незамеченным, заслонить свои удачи успехами товарища – было
одной из отличительных черт характера Коли Майорова.
«Писал он взахлеб. И все-таки поэтом себя не считал, поскольку
был убежден самой классикой, что профессиональным
писателем может быть только по-настоящему одаренный
природой человек такого рода, к какому себя не причислял. А
ведь он и тогда был уже поэт!»
2. «Незнакомка» с улицы Московской
«Незнакомкой» для нас она могла остаться навсегда.
Переписку уничтожил ревнивый муж
«Незнакомкой» для нас она могла остаться навсегда. Ни ее
имя, ни адрес, ни сведения о семье, в которой она выросла, а
позднее и о ее собственной, в печати не сообщались, хотя в
школе о ее дружбе с поэтом знали все. Это было известно и
родителям молодых людей. У Николая Майорова есть
стихотворение о Московской улице в Иванове (она так
называется и ныне):
Ту улицу Московской называли.
Она была, пожалуй, не пряма,
но как-то по-особому стояли
ее простые крепкие дома.
179
И был там дом с узорчатым карнизом,
купалась в стеклах окон бирюза.
Он был насквозь распахнут и пронизан
лучами солнца, бьющего в глаза.
(1937. Апрель)
С этим домом с «узорчатым карнизом» были связаны
волнующие чувства юного поэта: здесь жила его первая любовь.
Из стихов Майорова узнаѐм, что у его одноклассницы были
ладный стан, миловидное лицо, бархатные ресницы. Тяжелая
русая коса подчеркивала пленительность облика. Девушка
хорошо училась, с седьмого класса неизменно входила в
редколлегию школьной литературной стенгазеты.
Она, несомненно, выделялась среди других девчат, как и
Николай, который, несмотря на неброский облик, был
мальчишеским лидером. Ни в одном из воспоминаний о
Николае Майорове мы не найдем имени этой девушки. О ней
было известно составителям сборников его стихов Владимиру
Жукову и Виктору Болховитинову. Только от нее могло попасть
в сборник приведенное выше стихотворение (и ряд других,
адресованных поэтом ей лично). Он нигде с ними не выступал и
не публиковал.
Получилось так, что ее переписка с Николаем была
уничтожена ее мужем (без сомнения, под давлением извне). Но
в 1943 году одну тетрадь с несколькими стихотворениями
Майорова, как дорогую для себя память, она оставила на
сохранение своей матери. Позднее эти стихи перешли к брату
Николая Виктору, а затем попали к составителям сборника.
В ноябре 1973-го она приезжала в Иваново на встречу с
другом Майорова поэтом Владимиром Жуковым. После
доверительной беседы хотела оставить конверт с рукописью
кратких воспоминаний, но присутствовавший при разговоре
ивановский прозаик и очеркист Виталий Сердюк, пробежав их
глазами, попросил добавить к тексту то, о чем беседовали.
Дополнения она внесла на свободные места между абзацами на
листе из ученической тетради и в конце его оборотной стороны.
Мне довелось держать в руках этот белый конверт и
вложенный в него тетрадный лист. На конверте синей пастой
180
шариковой ручки – три строки: «Евгения Фѐдоровна
Манушкина (воспоминания о Майорове). Записано 20 ноября
1973 г.», внесенные, очевидно, кем-то из писателей –
участников беседы. А вот вложенный лист заполнен ею лично и
в два приема.
«Скажи мне, ветер…»
В 70-е годы ей было уже за пятьдесят, и почерк утратил
былую четкость. Начало записей разборчивее и крупнее, а
дополнения, написанные в волнении, прилюдно, ужатыми
буквами, читались с трудом.
