Подписи под воспоминаниями не было. Остается неясным:
какая фамилия указана на конверте – девичья или в замужестве?
По логике – девичья, фамилию по мужу она вряд ли стала бы
называть, оберегая покой семьи. Собеседникам, судя по всему,
было поставлено условие (которое они выполнили): не называть
ее имя ни в разговорах, ни в печати, не травмировать ее семью
перепиской. Основное, что знала, она рассказала, немногие
документы и запомнившиеся строки Николая передала
составителям сборника. Обратный адрес на конверте не указала,
тогда он оставался известен лишь собеседникам.
Но их теперь уже нет среди нас, и восстановить
подробности той встречи уже невозможно. И этот эпизод в
биографии поэта обернулся полураскрытой тайной. Нет в
живых соучеников Николая по школе, сотоварищей по
московскому вузу. «Прервалась связь времен»…
Виталий Сердюк через полтора года опубликовал очерк
«Поэзия, раскрытая ветрам» в литературно-художественном
сборнике «Волжский прибой» (Ярославль, 1975). Затем,
переработанные и дополненные его варианты под названием
«Выше смерти» – в журнале «Молодая гвардия» (1975) и в своей
книге «Судьба писателя /Воспоминания и размышления»
(Иваново, 2000). В каждой из этих работ автор уделил внимание
встрече с Евгенией Манушкиной.
Сердюк не называет ни имени, ни фамилии собеседницы,
начав очерк уклончивой деликатной фразой: «Ее зовут...
Впрочем, не в имени дело. Она принадлежит к числу тех людей,
181
которые тихо несут в глубине сердца память о прошлом. Передо
мной сидела немолодая уже женщина – жена (очевидно, муж к
тому времени был жив. – В. Т.), мать, бабушка (тогда было
«трое детей и внучка». – В. Т.). Пряталась, маскируясь в
волосах, беспощадная седина. В глазах – усталость и грусть. Но
в прямом твердом взгляде, в спокойном благородстве лица
угадывались недюжинная сила и воля человека, много
испытавшего в жизни, умение владеть собой. Эти умные глаза,
видимо, видели через годы – и его, и себя – юную еще,
красивую, гордую и, чего греха таить, знавшую, что многие
мальчишки почли бы за честь понести из школы ее портфель.
Но час ее первой любви еще не пробил»
«Скажи мне, ветер, не встречал ли девушку, как песенка
моя?»… Теперь известно, что эти строки стали импульсом
нарождавшегося у Майорова стихотворения «Ветер»:
Сквозной, он шел наперерез
жаре. И вопреки июльской лени
он взмыл в сухое небо. Лес
упал, взмолившись, на колени.
И с неба солнце пало в заводь:
неподалеку - так светла -
с полузакрытыми глазами
на пляже женщина спала.
Был след руки, как ложе мола,
и пели путано пески,
как ныла в этом сгибе голом
боль тяжелеющей тоски.
Тоски по лету, по воде,
по дрожи стесанных уключин,
по крику детскому. Но где
тот ветер счастью был научен?
(1938. «Ветер»)
Виталий Сердюк нашел выразительную форму сохранения
и передачи свидетельств Евгении, что-то органично переплавив
в авторский текст, но бережно обрамив необходимое кавычками
и скобками. Момент объяснения Николая Майорова в любви к
182
Евгении – не авторский домысел писателя, а точно передан с ее
слов.
Евгения была его счастьем
Осенью 1936 года они, девятиклассники, возвращались из
школы после литературного вечера. На нем Майоров прочел
свои стихи:
Кончался август. Ветер в груши
бросал предутреннюю дрожь.
И спелый колос грустно слушал,
как серп жевал сухую рожь
(1936. «Осень»)
Поэтический вечер завершали танцы. Когда Евгения
осталась без подруг, рядом возник Николай и предложил:
«Слушай, домой вместе пойдем»…
У палисадника дома он приостановил ее: «Постой!» и,
сделав шаг, поскользнулся на траве, влажной от первого снега.
Она тихо засмеялась. Отряхиваясь, Николай смущенно
процитировал: «И я у ваших ног». А потом тихо произнес:
«Знаешь... я люблю тебя, Женя».
«С тех пор, – вспоминала Евгения, – мы стали вместе
ходить из школы домой. Московская улица, где я жила,
вливалась в 3-ю Лежневскую, которая пересекает 1-ю
Авиационную, его улицу... (ныне ул. Майорова. – В. Т.). С ним
былоинтересно. Оказалось, что он много знает, был
необыкновенно начитан, знал наизусть много стихов.
Сейчас понимаю: он был на голову выше любого из нас, не по
годам развит. И это – я знаю! – досталось ему непросто. Как
часто он жаловался на нехватку времени!И любил, как он
сам выражался, – весомые слова. Стихи в нем жили постоянно».
В семье Майоровых росли только мальчишки – пятеро.
Навыка общения с девчатами у Николая не было.
Пробудившееся чувство охватило его волнующей новизной.
Евгения была его радостью, счастьем, что отзывалось порой
сомнениями и болью.
183
Николай, в представлении Евгении, вероятно, сливался с
образом художника-скульптора древности из его стихотворения
«Рождение искусства»:
Он гальку взял и так раскрасил камень,
такое людям бросил торжество,
что ты сдалась, когда, припав губами
к его руке, поверила в него.
(1939. «Рождение искусства»)
В том же 1939 году Николай Майоров создает
стихотворение, снимающее все сомнения в жизненности его
образов. Оно начинает так:
Я знал тебя, должно быть, не затем,
чтоб год спустя, всему кладя начало,
всем забытьем, всей тяжестью поэм,
как слез полон, ты к горлу подступала…
(1939. «Я знал тебя, должно быть, не затем...»)
В 1939 году у Евгении обнаружились признаки
заболевания, стало часто приходить недомогание. Она
замыкалась в себе. Николай во время приездов домой и в
письмах пытался вывести ее из этого состояния, приводил в
пример собственные болезни, которые удалось преодолеть.
«Помнишь, как я «куринкой» болел? Ты же знаешь, Шурка меня
в школу провожал, и встречал. Врачи мне тогда говорили:
витамин «А» не добираете, молодой человек. Ешьте больше
сливочного масла, овощей, фруктов... Может, и ты чего-то не
добираешь?..». Вернувшись в Москву, он создает стихотворение
«Что значит любить» и пересылает его Евгении. Хотя это
стихотворение стало хрестоматийным, приведу его полностью:
Идти сквозь вьюгу напролом,
Ползти ползком. Бежать вслепую.
Идти и падать. Бить челом.
И все ж любить ее – такую!
Забыть про дом и сон, про то, что
твоим обидам нет числа,
что мимо утренняя почта
чужое счастье пронесла.
Забыть последние потери,
184
вокзальный свет, ее «прости»
и кое-как до старой двери,
почти не помня, добрести.
Войти, как новых драм зачатье.
Нащупать стены, холод плит...
Швырнуть пальто на выключатель,
забыв, где вешалка висит.
И свет включить. И сдвинуть полог
крамольной тьмы. Потом опять
достать конверты с дальних полок,
по строчкам письма разбирать.
Искать слова, сверяя числа.
Не помнить снов. Хотя б крича
любой ценой дойти до смысла.
Понять и сызнова начать.
Не спать ночей, гнать тишину из комнат.
Сдвигать столы, последний взять редут.
И женщин тех, которые не помнят,
обратно звать и знать, что не придут.
Не спать ночей, не досчитаться писем,
не чтить посулов, доводов, похвал
и видеть те неснившиеся выси,
которых прежде глаз не достигал, –
найти вещей извечные основы,
вдруг вспомнить жизнь.
