— Как, четвертая закладная? — удивленно спросила Мария. — Разве дают и четвертую? Мне казалось, что, получив третью, мы уж по самую крышу увязли в долгах. А после новой закладной наши долги совсем задушат нас.
Йенс обстоятельно разъяснил жене, что в такие времена, когда цены на все растут, четвертая закладная под имущество — вполне обычное явление, а также и пятая и шестая. Марию ему было нетрудно успокоить: ведь все это шло на пользу ее хутора.
— Так, значит, теперь мы в долгах не по уши, а только по колено? — полушутя спросила она.
Йенс не мог не рассмеяться.
— Ну, все-таки чуточку повыше, — тем же тоном отвечал он.
Мария убедилась, что обязательство в пятнадцать тысяч крон означает: пятнадцать тысяч заработано в один день! Все теперь делается как-то не по-людски, Мария боялась, что Йенс прогневит господа бога! Но когда Йенс, вернувшись из следующей поездки, заявил, что обменял обязательство на деньги, она успокоилась. До тех пор ей казалось, что в доме у них лежат сребренники Иуды. Чего-чего только Йенс не получил в обмен на это обязательство: участок под постройку в Брэнсхое, — он даже толком не знал, в какой части страны этот Брэнсхой расположен; садоводство в Глострупе, на Зеландии, неподалеку от столицы, — иными словами, землю, которая со временем будет цениться на вес золота; пакет акций банка в Фьордбю и половинную долю прибыли с рыболовного катера в Эсбьерге, — это доставило ему наибольшую радость. В последнее время любой уважающий себя ютландский крестьянин обзаводился акциями эсбьергских рыболовных катеров,, а Йенс в этом отношении как-то отстал. В один прекрасный день это предприятие, несомненно, себя оправдает.
— Глоструп расположен не так уж близко от Копенгагена и никогда не станет пригородом, если только наша столица не разрастется до размеров Берлина или Лондона, — скептически заметила Мария.
— Да? — рассеянно переспросил Йенс. — Я не знаю. Мне так сказал человек, с которым я заключил эту сделку.
— Значит, он тебя надул. Тебе не следовало поддаваться обману.
— Пустяки! — Йенс весело рассмеялся. — Право, не стоит из-за такой ерунды подымать историю. Это было бы уж очень хлопотливо. Завтра я уже, может быть, перепродам это самое садоводство. Тому, у кого я его купил, оно, по-моему, досталось на тех же основаниях; и, уж конечно, при продаже я буду рассказывать о нем то же, что рассказывали мне.
— Воображаю, что это за садоводство, которое прошло через столько рук! — заметила Мария.
— А через сколько оно еще пройдет! — со смехом отвечал Йенс Воруп; весь этот разговор он воспринимал как милую шутку.
Но зато очень серьезно отнесся он к покупке второго хутора. Этот хутор был расположен всего на одну милю к западу от Хутора на Ключах и мог быть объединен с ним, во всяком случае на первое время. Поэтому Йенс начал с того, что продал весь урожай и скот в своем новом владенье и однажды вечером принес Марии двадцать пять тысяч крон чистоганом. Она уже лежала в постели, и он разбросал вокруг нее красивые пятисоткроновые кредитки с изображением пашущего крестьянина.
— Вот тебе «пахари», чтобы ты больше не говорила, что датское сельское хозяйство пришло в упадок!
Да, то были поистине прекрасные «пахари»!
— Это мне? — спросила Мария, глубоко запуская руку в кучу кредиток.
Собственно говоря, они ей были вовсе не нужны, просто ее захватил вид этого множества красивых бумажек с картинками.
— Ведь это же просто бумажки, которые ты ни во что не ставишь! — поддразнил ее Йенс.
— Что ж, но они ведь не похожи на замасленные кредитки, которыми обычно был набит твой бумажник.
— Ну, и те нисколько не хуже этих. Бумажные деньги не теряют своей ценности, покуда они находятся в обращении. Вот когда уже все отказываются брать такой билет и его приходится изымать из обращения, тогда он ничего не стоит. Это относится и к кредитным билетам и ко всем ценным бумагам вообще.
Йенс собрал деньги и аккуратно сложил их в пачку. Мария внимательно следила за каждым его движением. Она была точно загипнотизирована — никогда в жизни еще не приходилось ей видеть зараз такую уйму денег.
— Что же ты намерен с ними сделать? — задумчиво спросила она.
— Это, мать, пойдет в банк. Теперь я могу полностью оплатить свою часть.
— Ах так! А я думала... разве вы не хотите больше работать вместе с банком в Фьордбю?
Это было нечто совсем новое.
— Неужели я забыл тебе рассказать? Нет! Хватит уж нам зависеть от его заправил, нам нужен собственный банк. И теперь он у нас будет! Я стану во главе нового предприятия. Ну, что ты на это скажешь?
— А какие операции будет производить банк здесь, в деревне?
— Не беспокойся, один владелец консервной фабрики, Ханс Нильсен, даст банку немало работы! — с уверенностью отвечал Йенс Воруп.
Не прошло и несколько дней, как в Эстер-Вестере был организован банк с Йенсом Ворупом в качестве председателя правления.
Банк в Фьордбю, получив отступные, согласился упразднить свой филиал и уступил новому предприятию свои помещения в потребительском обществе.
Йенс Воруп стал героем дня. Его выдвигали на всевозможные посты и должности. В Эстер-Вестере издавна умели пользоваться его деловитостью, но теперь его ставили во главе всех новых начинаний, независимо от того, смыслил ли он в них что-нибудь, или не смыслил. От былого недоверия не осталось и следа.
Если в Эстер-Вестере кто-нибудь выделялся из общей массы и, по мнению местных жителей, совершал поступки необычные, это испокон веков объясняли дурной наследственностью. Видно, в семью примешалась какая-то чужая кровь; наверняка в каком-то отдаленном поколении случился грех, который теперь сказывается.
Отклонением от нормы собственно считалось все новое, а так как Йенс Воруп один из первых оказался вовлеченным в свистопляску новизны, то односельчане спешно принялись отыскивать причины, объясняющие его поведение, и по косточкам перебрали всех его предков. Да, такая путаница неизбежно должна была привести к какой-то чертовщине, — в данном случае к помешательству. Йенс Воруп, не раздумывая и пяти минут, продал свой хутор и в тот же день выкупил его обратно, — так благонадежные люди не поступают. Это уж результат смешения кровей, прелюбодеяния, словом — дурная наследственность!
Тем не менее хутор снова находился в его владении и стоил теперь немало денег; а второй, который он по-настоящему продал, тоже принес ему солидную сумму. Поэтому, может быть, и не стоит придумывать какие-то сложные объяснения его поступкам. Многим сейчас приходилось туго, и никто бы не отказался получше устроить свои дела.
Жители Эстер-Вестера с поразительной быстротой стали теперь привыкать к новшествам. И если прежде Йенс Воруп заслуживал названия новатора, то теперь он стал признанным вожаком округи. Он, можно сказать, уподобился папе римскому: одного его слова было достаточно, чтобы «вязать и разрешать».
Все это не могло не подействовать и на Марию. Он был ее муж, ее супруг, и вдобавок хороший муж, заботливый отец и семьянин. Перед лицом таких успехов невозможно было долго сохранять критическое отношение к нему. Ведь он был удачлив, как Аладин из волшебной сказки, — таково было всеобщее мнение. Все, к чему бы он ни притронулся, превращалось в золото.
Новые условия жизни создали новые общественные обязанности. Представительство, если можно так выразиться, в известной мере коснулось и жены, — почти ежедневно к хутору подкатывали автомобили с важными посетителями. Банкиры, крупные землевладельцы, коммерсанты приезжали повидать Йенса Ворупа или поговорить с ним о делах. Марии приходилось принимать их. С утра она уже должна была быть нарядно одета, на ее обязанности лежала так же забота о припасах и хороших винах. Если в доме чего-либо недоставало, достаточно было позвонить по телефону в Фьордбю, и все немедленно доставлялось на автомобиле. Владельцы Хутора на Ключах были выгодными клиентами, и когда Мария ездила в город, тамошние торговцы из кожи вон лезли, стараясь угодить ей.
Йенс Воруп ввел в обиход своего дома новое слово — ленч.
— Надо приготовить вкусный и легкий ленч человек на пять-шесть, — говорил он. И Мария уже знала, что делать.
На хуторе давались и парадные обеды, быстро снискавшие славу во всей округе. Во время этих обедов провозглашались тосты за прекрасную хозяйку.
Это напоминало рыцарские обычаи и отвечало чему-то глубоко таившемуся в душе Марии.
Приходилось бывать на небольших интимных обедах у помещиков и в городе у дельцов, а также на многолюдных торжественных банкетах. Йенс облекался тогда в смокинг, а Марии пришлось все же в конце концов сменить закрытое платье на декольтированное. Правда, далось ей это нелегко, но требования света были беспощадны. До сих пор она обнажала грудь, только чтобы утолить голод ребенка, и поэтому ей в первое время казалось, что и в гостях она должна утолять чей-то голод. Но и это прошло. Она стала выезжать охотно: пусть Йенс не думает, что она бросила его на произвол судьбы. В тех кругах общества, где они теперь бывали, хозяйка дома существовала главным образом для праздников и приемов, и Мария вовсе не желала, чтобы ее лишили этой роли. А работу по хозяйству пусть за нее выполнят другие, так же как другие работали за ее мужа. Если она была его верной подругой в плохие времена, то ее место подле него и теперь, когда они начали преуспевать! Она снова забросила обоих стариков и своего брата. Но уж тут ничего не поделаешь: нельзя служить двум господам одновременно.
