Два могучих атланта поднатужась подпирали вход в святилище искусства.
На фасаде Академии читалось: «Свободным художествам».
Художник глядел на бегущие воды реки и вдруг подумал, как быстро пролетело время. Двадцать восемь лет в Италии.
Сколько невзгод, радостей, обид, тягот перенес он.
Александр Андреевич вспомнил надпись в альбоме, которую сделал еще молодым: «Предприимчивый человек должен прежде всего осудить себя на страданье, а потом уже вкусить успех..
Иванов усмехнулся, перед его глазами предстала приписка, которую он сделал позже:
«Не должно, однако ж, желать, чтобы они простирались до конечного угнетения».
Явление Христа народу. Фрагмент.
С утра началась столичная суета.
Привыкший к уединению, живописец был смятен блеском сановных мундиров, в его глазах сверкали роскошные паркеты приемных. Его хотели видеть все.
Престарелые фрейлины и светлейшие князья.
Гофмаршалы и высокие титулованные особы.
Он терялся от пестроты и пошлости беспрестанных встреч.
Бывали, конечно, и радости. Званые обеды с коллегами.
Звонкие тосты, горячие поцелуи.
Но и это оставляло осадок усталости и горечи.
Дело с приобретением картины «Явление…» не двигалось.
Иванов превратился в ходатая, чуть ли не в комиссионера, что бесконечно унижало нежную и ранимую душу великого художника. Этого ли он ждал?
Его окружала пестрая публика, разглядывавшая столь нештучное, нелюдимое существо. Министр двора граф Гурьев был поражен, что Иванов русский.
Так он был несовременен со своей крестьянской бородой на фоне лощеных военных, сановных вельмож, действительных статских и тайных советников и той светской черни, которая всегда гнездится рядом с власть имущими.
Александра Иванова милостиво принял император. Александр II пожал руку художнику и даже соизволил расспросить его о картине.
Но Иванов был наблюдателен.
Придворные, окружавшие их, не стесняясь присутствием монарха и его гостя, перемигивались, пересмеивались и переговаривались шепотом между собою.
Художник немедля понял, что он составляет на этой ярмарке тщеславия всего лишь занятную игрушку на миг, не более…
Мастер был смертельно обижен.
Его картину после этого приема могли ругать досужие газетчики, чинить ему препятствия очередные столоначальники.
Он действовал уже чисто механически.
Здоровье его было расшатано.
Он чувствовал себя с каждым днем все хуже и хуже…
Одна лишь встреча как-то выпадала из страшного калейдоскопа этого скорбного месяца. Александр Иванов встретился с Николаем Чернышевским.
Явление Христа народу. Фрагмент.
Состоялся доверительный разговор, после которого скупой на похвалы Чернышевский отозвался об Иванове как о человеке необыкновенном, человеке будущего.
Художник сумел рассказать Николаю Гавриловичу о своих новых взглядах на роль живописи и потряс его глубиной прозрений.
Мысли, которые так поразили Чернышевского, изложены кратко Александром Ивановым в письме к брату, датированном 1855 годом:
«Да ведь цель-то жизни и искусства теперь другого уже требует! — писал он. — Хорошо, если можно соединить и то и другое. Да ведь это в сию минуту нельзя!»
Себя Александр Андреевич с горечью называет «переходным художником», но в верности избранного им пути не сомневается ни на йоту.
… Ах, как опротивели эти приемы и пустопорожняя болтовня.
Ведь главное дело его жизни не решено.
Хлопоты, унижения, просьбы. Картина не оценена, нет и намека на ее приобретение.
Друзья советуют — надо действовать. Значит, снова гнуть спину.
Всходя на шаткий трап маленького пароходика, художник дал себе слово, что едет в Петергоф в последний раз.
И снова он встретил улыбчивое, розовое, источающее благолепие лицо чиновника. Вновь отказ.
Живописец брел по дворцовому парку.
Откуда-то издали доносились звуки оркестра и лепет серебряных струй фонтанов.
Сияло золото в синих игольчатых бликах, античные боги бесстрастно глядели на пожилого господина.
Высоко в выгоревшем от зноя небе плыли пухлые облака. Впереди Иванова по желтой, усыпанной гравием дорожке бежала его серая сгорбленная тень.
Внезапно кольнуло в сердце.
Художник тяжело опустился на ажурную зеленую скамью. Гнетущая одышка стиснула грудь. Лицо его побледнело.
Высокий, изборожденный резкими морщинами лоб покрылся холодным потом.
Оливы у кладбища в Альбано. Молодой месяц.
Седые пряди волос, набухшие багровые мешки под глубоко ввалившимися глазами — все говорило об одном: живописец смертельно устал.
Мимо Иванова, как во сне, неспешно двигалась нарядно одетая публика — дамы в широких турнюрах, штатские кавалеры с осиными талиями, гвардейские офицеры.
Их шаги, шелка, их звонкие шпоры, вся эта цветная карусель сливалась в пестрый поток веселых, смеющихся, щебечущих, бесконечно чужих, незнакомых людей.
Художник на миг закрыл глаза.
Теплая радуга солнечного дня проникла через сомкнутые веки.
Поплыли тревожные оранжевые, алые круги…
Александр Иванов открыл глаза и чуть не вскрикнул.
Перед ним стояла очаровательная девушка.
Да, это была она.
Белое легкое платье охватывало ее нежный стан. Иссиня-черные косы венчали гордую головку.
Огромные грустные карие глаза.
Милая, чуть печальная улыбка озаряла смуглое прелестное лицо.
— Вам нездоровится, сеньор Алессандро? — заботливо прошептала девушка.
Иванов молчал. Он не верил своим глазам. Девушка-аль-банка, немного повзрослевшая, участливо глядела на него.
Как могла очутиться здесь, в России, Виттория Кальдони?
Художник изможденно смежил веки.
А когда разомкнул их — видение исчезло.
И мастер вспомнил все.
И старого друга Григория Ланченко, с которым они вместе ездили в Альбано, и как они, счастливые от переполнявшей их радости бытия, беспечности и влюбленности, писали вдвоем эту итальянскую девушку, покорившую своей красотой даже Николая Васильевича Гоголя.
Гоголь.
Как он нужен сейчас, немедля. Как он далек.
Невозвратно…
Александр Андреевич вдруг ощутил на губах теплую соленую влагу.
Оркестр вдали все так же наигрывал вальсы, и шумели фонтаны, и шуршали шаги, но Иванов не слышал ничего…
На пароходике, идущем в Петербург, ему стало совсем худо. И когда уже вечером, у Боткиных, спешно вызвали врача, он лишь развел руками.
Отозвав хозяина, прошептал:
«Холера».
Через три дня, 3 июля 1858 года, Александра Иванова не стало.
… Еще раз посетим зал Иванова в Третьяковке. Прислушаемся к удивительной тишине и миру, царящему в его полотнах. В наше время жестоких идейных противоречий с Западом, в дни, когда мы зрим, как порою гибнет сама природа планеты, когда круговерть иногда заставляет забыть о гармонии прекрасного, когда темные силы пытаются омрачить климат сосуществования человечества, именно сегодня необходимо иногда на миг остановиться, задуматься, глубже ощутить радость, которой пронизаны гениальные этюды Александра Иванова, зовущие людей к миру, свету, добру.
Иногда за всеми его холстами будто видишь сокровенное, озаренное внутренним светом лицо художника, глядящего из далекого далека в грядущее.
Единственный предполагаемый холст, где он будто бы изобразил себя, носит название «Путешественник» и является этюдом к картине, вошедшим в композицию.
Высоко вдаль устремлен взор усталого путника.
Скромно одетый, в грубой войлочной широкополой старой шляпе, видавшей непогоду, стоит перед нами истомленный долгой дорогой, крепко держась за посох жилистой рукой, давно не стриженый, заросший, бородатый человек.
Лик его благороден.
Нищенское облачение не может скрыть возвышенного строя его души.
Стоит вглядеться в тонкий профиль, чтобы понять — перед нами мудрец, подвижник. Странник, не отводя глаз, пристально всматривается в незримую нам цель. Брови его вздеты, хрящеватый заостренный нос, впалые глазницы, острые скулы рисуют нам образ аскета, истово следующего к заветной цели.
Вот он остановился в полутени олив.
Сложная игра холодных рефлексов и отраженного света солнца тончайше передана кистью. И эта приглушенность красок еще ярче заставляет звучать одухотворенный образ путешественника, его скрытое волнение.
Этюд написан, казалось бы, необычайно просто.
Но эта манера восходит к фрескам великих мастеров итальянского Ренессанса. Та же строгость линий, идеальный рисунок, обобщенность формы, микеланджеловская конструктивность. Прибавив ко всему этому чудесное видение живо-писца-реалиста XIX века, вы отличите единственный гениальный почерк новатора — Александра Иванова, сумевшего соединить рафаэлевский рисунок с динамичным современным ощущением цвета, раскрытием сложного психологического образа портрета-этюда. Человек, изображенный на этом полотне, бесконечно добр, сердечен, но тверд. Тверд до конца.
