о нашем русском православном Боге, — отмечал он, — мы возвращаемся к заветам предков, к традиционным нормам морали и нравственности, отходит от сердца злоба и ненависть, сребролюбие и трусость, и в нём водворяется смиренный христианский непобедимый покой воина, против которого никогда не выкуют, сколько бы ни старались, равноценного меча ни безбожный Запад, ни мусульманский Восток» (необходимо отметить, что до своего обращения к Православию Виктор не мог освободиться от комплекса психических и духовных явлений, называемых в совокупности военным синдромом или боевой психической травмой; с обретением веры он сдвинулся с мёртвой точки по данному вопросу).
Связь между верой и бесстрашием, а также веры со способностью выполнять сложные боевые задачи описана в упомянутой книге «Отец Арсений», в рассказе «Отец Платон Скорино». Священник Платон, описавший свою историю, рассказывал, как в годы Второй мировой войны во время службы в военной разведке он пришёл к вере. К вере помог ему прийти его командир. Также примечательны истории других военнослужащих, приводимые в рассказах «Плотик», «Мост», «Высота», «Отец Олег», «Милость Господа».
В этих историях участники боевых действий Второй мировой войны приводят удивительные подробности своего духовного становления. Духовное становление, приобщение к некоей полноте жизни через деятельно реализуемую связь со Христом, любовь к людям — всё это давало положительный перевес, помогало не быть поглощёнными патологической доминантой.
Один из участников Второй мировой войны, призванный на фронт в студенческие годы, рассказывал, что, помимо прочего (он был верующим человеком), его поддерживала мысль о возвращении к учёбе после войны. Чтобы быть способным вернуться к учёбе, он в краткие минуты передышки решал математические задачи по учебнику, который носил с собой. Другой участник боевых действий рассказывал, что в самые жестокие времена ему помогало одно воспоминание: он помнил себя младенцем, лежащим в люльке, и ту атмосферу любви и безопасности, которая пронизывала пространство дома, — рядом с люлькой стояли его сёстры и, покачивая люльку, пели.
Патологическая доминанта может формироваться не только у участников боевых действий. Любые формы трансляции условий, потенциально влияющих на погружение в жёсткий эмоциональный стресс, способны вызвать переключение сознания на негатив, страх, ненависть. Вследствие этого переключения формируется особая доминанта восприятия, которая тормозит все прочие проявления жизни, такие как творчество, эмпатию, если они недостаточно крепко укоренены в личности (а также в нервных центрах).
Торможение, подавление прочих сторон жизни можно отчасти уподобить гангрене конечностей, некрозу тканей. Когда к конечностям, органам, тканям прекращается приток питательных веществ с кровью, они отмирают. Так и человек, имеющий слабую мотивацию, чтобы вспоминать (и не только вспоминать, но и реализовывать) об активностях, не связанных с войной, постепенно поглощается войной, «перепрошивается» ею.
В этом смысле примечателен рассказ одного офицера спецназа, входившего в состав группы специального назначения, выполнявшей боевые задания в горах. По идее, через некоторое время бойцы группы должны были выводиться из боевых действий, ведь долго жить в состоянии натянутой струны трудно. Но в данном случае бойцам за дополнительное время нахождения в зоне боевых действий были обещаны высокие оплаты по контракту, льготы в будущем. Они лишь на малое время спускались с гор для перевооружения и снова уходили в горы.
Комментируя тему последствий беспрерывного нахождения в зоне боевых действий (учитывая прочие, не озвученные здесь факторы), офицер говорил, что один из бойцов группы в течение 45 суток рассказывал ему одну и ту же историю. Офицер не знал, куда ему деваться, так как больше не мог слушать один и тот же пересказ. Он был свидетелем последствия выжигания тех сторон человеческой личности, которые не были напрямую связаны с войной.
В этом смысле выжигание / гангрена / некроз, возникающие вследствие поражения сознания боевой психической травмой, в каком-то смысле могут быть сопоставлены с теми поражениями, которым подвергались люди, оказавшиеся в условиях крайнего голода и психоэмоционального стресса, транслируемых концентрационными лагерями. Если в людях не были укоренены принципы любви, заботы о других, то при разрастании в сознании очага голода, всё, что не было непосредственно связано с едой, словно отмирало. Люди превращались в так называемых «живых трупов».
Апатия, безразличие, вызванные обжигающим воздействием голода и запредельного стресса, могли выражаться в числе прочего и в потере страха перед угрожающими смертью условиями. Так, в блокадном Ленинграде (о блокадном Ленинграде речь ещё впереди) при запредельном голоде и постоянных бомбёжках (блокада длилась 900 дней, почти три года!) у многих исчезал страх перед бомбёжками. Но не столько вследствие присутствия силы духа и веры, сколько вследствие отупения, угасания эмоций.
Угасание эмоций, как пишет С. Яров в своей книге «Блокадная этика», может быть отмечено в самых различных блокадных эпизодах. Но, пожалуй, наиболее характерным проявлением этого угасания «было безразличие к бомбёжкам и вообще к смерти… Голод, а не обстрелы, скоро стал главной темой разговоров ленинградцев… Безразличие к обстрелам было нормой». Безразличие к обстрелам развилось настолько, что милиционеры буквально выгоняли с улиц людей и даже начали штрафовать тех, кто не хотел идти в бомбоубежища.
Одна женщина, например, при звуке даже отдалённой бомбёжки поднимала всех в квартире, а потом ей стало безразлично — «ухает или нет». Дело дошло до того, что её начали штрафовать за то, что она не прятала своих детей во время авианалётов и не будила их ночью во время бомбёжки.
В результате нарастания безразличия «утрачивалось чувство ответственности за судьбу беззащитных людей: детей, стариков, инвалидов, нуждающихся в уходе». Также «ослабевали, а нередко исчезали и страх, и ощущение опасности». Люди «не боялись и за других и потому не видели повода их защищать. Не заботясь о своём спасении и не осознавая того, что им угрожало, не обнаруживали и признаков своей деградации или не придавали им должного значения» [64].
Впрочем, отказ от спуска в бомбоубежища мог быть вызван не только указанными причинами. Так, иеромонах Рафаил (Нойка) передаёт одну историю, рассказанную ему монахиней, принявшей Православие во время Второй мировой войны. Во время налёта бомбардировщиков на Берлин (она была немкой, и речь шла о времени окончания войны) одна больная женщина не могла спуститься в бомбоубежище с третьего этажа дома. С началом бомбёжки она сказала сыну: «Сын, спускайся в бомбоубежище. Я прожила свою жизнь. Если что-нибудь, не дай Бог, со мной случится, моя жизнь продолжится в тебе». Но сын отказался спускаться. Он сказал, что или они вместе выживут, или вместе погибнут. При этих словах он решительно сел.
Во время налёта бомба попала в основание дома, и убежище, и сам дом были разрушены. «Люди, которые находились в бомбоубежище, погибли. Уцелел только угол здания,
