— Здравствуйте, — я, назвав себя, сказал, что начал работать на Литейном, 4 в 1949 году. — Я вас впервые вижу на торжествах в здании. Извините, вы можете назвать себя?
— Таких, как я, здесь раз-два и обчелся, — сказал он и, не представившись, продолжал: — Интересно побывать там, где мне еще совсем юношей пришлось работать в тридцатые годы.
— Стало быть, период массового террора вам извесген не понаслышке?
— Да, в 1937–1938 годах я работал оперуполномоченным и подписывал постановления о расстрелах, — он испытующе посмотрел на меня.
— Вы сожалеете? Чувствуете себя виноватым?
— В тех условиях я не мог поступать по-иному. И другие на моем месте делали бы то же самое. Между прочим, среди них могли быть и вы. Легко бичевать людей и время по документам и слухам. Сегодняшние судьи в тех условиях были бы не только исправными исполнителями, но, может быть, проявили бы себя значительно коварней.
— Я не могу согласиться, что документы мало говорят. Мне удалось ознакомиться с архивными материалами того периода, в том числе и здесь, — я показал рукой на пол, так как архив находился на три этажа ниже, — они помогли мне понять позицию рядовых сотрудников вашего времени. Но если бы я работал в те годы таким, каким пришел сюда в 1949 году, повидавшим во время войны страдания и смерть, вероятнее всего, я бы вел себя иначе.
— К вашему сведению, — эмоционально отвечал ветеран, — когда выпадает винтик из машины, его заменяют новым. Так было и с людьми моего времени: несогласный уничтожался, а на смену подбирался другой, сплбшь и рядом даже более безжалостный и жестокий. Рядовые работники действовали в соответствии с существовавшими тогда приказами, законами, приказаниями непосредственных руководителей. Такова правда.
— Я смогу с вами встретиться вне стен управления?
— А зачем? У нас с вами большая разница в возрасте, да и интересы разные. Но вам при этом очень хочется пообщаться поближе с человеком того времени. Вывод один: скрытая причина. Какая?
— Хочется поглубже понять людей, как вы выразились, того времени. Те, с кем я общался до вас, произвели на меня впечатление, по сегодняшним понятиям, людей зомбированных.
— Вы хотите сказать — ненормальных?
— Мне бы не хотелось соглашаться с таким определением.
— Чего уж там, смысл тот же. В большинстве своем туда попадали вполне нормальные люди, но их ломали, корежили, обрабатывали до тех пор, пока они не превращались в послушных исполнителей приказов и приказаний, полагая, что все «сверху» — правильно и не может вызывать никаких сомнений.
— Меня тоже ломали… — хотел было возразить я.
— Но не успели — наступил 1953 год. Спасибо за беседу…
— У меня последний вопрос: за что вы были награждены самыми высокими орденами?
— За выполнение специальных заданий во время войны. Не за участие в массовых репрессиях, как вы, возможно, могли подумать, — язвительно уточнил он и направился в зал, куда двери были уже распахнуты, по их краям стояли солдаты охраны, а из глубины слышался торжественный марш…
15 ноября 1937 года комиссия в составе наркома НКВД, прокурора СССР и председателя Военной коллегии Верховного суда СССР приговорила Бокия к расстрелу, и в тот же день приговор был приведен в исполнение.
КОНЕЦ
Как уже упоминалось в самом начале повествования, просмотр множества архивных документов позволяет мне представить с большой достоверностью последние минуты Глеба Ивановича.
Приговор к высшей мере наказания (с немедленным приведением его в исполнение) Бокий выслушал без видимых эмоций, казалось, равнодушно. И сразу же конвоиры взяли его под руки и повели из зала суда. В коридоре их ждал исполнитель. Пропустив осужденного с конвоирами вперед, он вынул пистолет из кобуры, взвел курок и двинулся следом, а чуть позади него пристроились врач и прокурор.
Исполнитель лично знал Бокия, уважал его за большую силу воли и высокий профессионализм. Он многое повидал в этих мрачных коридорах и ничему не удивлялся, однако самообладание высокого начальника потрясло даже такого огрубевшего душой человека. Исполнитель не раз наблюдал — равнодушно или с мрачным пренебрежением — как шли иные «туда», в небытие, извиваясь и вырываясь из рук конвоиров, или крича и рыдая, или волоча онемевшие ватные ноги, подобно немощным старикам. И их можно понять. А вот влиятельный чекист, одно слово которого еще вчера являлось приказом к исполнению, немного сутулясь, печатал шаг, будто бы ничего не случилось, и он направляется на доклад к народному комиссару внутренних дел Н.И. Ежову.
— Отпустите его, — вдруг негромко сказал исполнитель.
Конвоиры послушно выполнили приказ, отстраняясь и пропуская мрачную процессию. И хотя до «места» было еще не близко, исполнитель вскинул пистолет на уровень затылка Бокия и выстрелил. Тот сделал еще шаг, качнулся, его ноги подкосились, потом он повалился назад. Убийца подхватил тело и положил на пол. Непроизвольно задержал взгляд на лице умирающего. Оно было бесстрастным, но из левого глаза выкатилась слеза и расплылась на щеке.
— Ты что сделал?! Почему здесь?! — придя в себя от шока, вскрикнул прокурор.
— Иди ты… — сквозь зубы прошипел исполнитель, вложил пистолет в кобуру и пошел прочь. Его качало из стороны в сторону, словно пьяного.
…Глеб Иванович Бокий в 1956 году реабилитирован посмертно. Он являлся делегатом XV–XVII съездов ВКП(б), избирался кандидатом в члены ВЦИК РСФСР со II по XII съезд Советов и ЦИК СССР первого и второго созывов. Он был награжден орденом Красного Знамени, двумя знаками «Почетный чекист» (№ 7 в 1922 и еще одним в 1932 году), боевым оружием от Коллегии ОГПУ в 1927 году. В те годы по рекам, каналам и Белому морю ходил пароход с именем «Глеб Бокий» на борту.
ПРОТОКОЛДОПРОСА БОКИЙ Глеба Ивановича [17–18 мая 1937 года]
ВОПРОС: Дайте показания об обстоятельствах организации вами так называемой «Дачной Коммуны».
ОТВЕТ: «Дачная Коммуна» была организована мной в 1921 г. из числа сотрудников руководившегося мною Спецотдела ВЧК-ОГПУ. Всех входивших в «Коммуну» на протяжении ее существования, лиц я не помню. В последнее время в нём состояли сотрудники Спецотдела: ЭЙХМАНС, КОСТИН, МЯННИК, НИКОЛАЕВ, РОДИОНОВ, ВИШНЯКОВ, ТИТОВ, МУХИН и инженер Мосгортопа СОСНОВСКИЙ Александр Яковлевич, мой старый товарищ по Горному Институту.
«Коммуна» была организована мной под влиянием, начавших охватывать меня, мистических настроений — чувство одиночества и стремление найти выход из него. Мне казалось, что в людях, в отношениях между товарищами происходит очерствение чувств. Хотелось видеть в людях больше теплоты и участия друг к другу и организацией «Коммуны» я думал достичь создания таково спаянного товариществом коллектива.
Аморальных целей при самой организации «Коммуны» я себе не ставил. Постепенно, однако, в силу морально-бытового разложения членов, и в частности, усилившихся у меня мистических настроений «Коммуна» наша выродилась в антиобщественное образование с аморальным и мистическими оргиями, приведшими нас к ряду трагических эксцессов на сексуальной и др. почве.
ВОПРОС: Какие именно эксцессы имели место среди членов «Коммуны»?
ОТВЕТ: Примерно, в 1926–1927 роду на почве ревности к жене застрелился сотрудник Спецотдела БАРИНОВ, участвовавшей вместе со своей женой на эротических оргиях в нашей «Коммуне». В 1931–1932 году покушалась на самоубийство жена члена «Коммуны» МЯННИК.
Значительно раньше этого при неизвестных обстоятельствах попал на станции Кучино под поезд сотрудник Спецотдела МАЙОРОВ, возвращаясь с нашей дачи, где он присутствовал на очередном сборище членов «Коммуны».
Года за два до этого в пьяном виде в Москве попал под поезд член нашей «Коммуны» ЕФСТАФЬЕВ. Лет пять тому назад умер от злоупотребления алкоголем член «Коммуны» сотрудник спецотдела МАРКОВ.
ВОПРОС: Расскажите об устраивавшихся в «Коммуне» эротических оргиях?
ОТВЕТ: У нас существовал следующий порядок.
Под выходной день члены «Коммуны» выезжали обычно на приобретенную нами дачу на станции Кучино. Нередко, кроме членов «Коммуны» приглашалась и посторонние гости — артисты, цыгане, танцоры. Приезжая на дачу мы, если был теплый день, раздевались и в трусах шли работать в сад или огород. Работа эта носила символическое значение. При организации «Коммуны» я, исходя из облагораживающего влияния физического труда, ввел этот, своего рода, ритуал в неписанный статут нашей «Коммуны», а ему обычно подчинялись, как члены «Коммуны», так и гости.
«Проработав» в саду мы, продолжая оставаться раздетыми, шли в помещение и садились за ужин. Я выносил из своей комнаты, приготовленные мной лично, специальные спиртные напитки, и по моему приглашению присутствующие приступали к еде и выпивке.
