— Надо знать, что резина не только вызывает испарину и оттого вредна, но еще мешает приземлению.
Приземление, притяжение земли, — это ему внушал некто профессор Барченко, которого он в то время считал великим ученым, слушал его, как оракула, и называл почтительно «все-ведагощим колдуном».
…Но прежде, чем рассказать о деятельности профессора Барченко и значении этого «колдуна» в жизни Бокия, хочется вернуться назад и вспомнить один эпизод. Это было в начале его работы в Москве, когда он уберег меня от встреч с человеком, которые могли быть чреваты для меня большими неприятностями.
Это был еще очень молодой человек и работал он в Смольном. Он был одним из помощников секретаря Владимира Ильича. В «Солдатской правде» его прозвали «Удодом» за птичью наружность и птичьи звуки, которые он испускал на скрипке, уверяя, что хорошо владеет этим инструментом. Впрочем, «домами» мы были незнакомы, а в Смольном не входили в программу рабочего дня концерты, и, хотя у него там оказалась скрипка, он не решался похвастаться перед нами своей игрой.
Был он странной наружности и казался нам смелым и веселым, со своею комическою внешностью при малом росте и невероятной худобе. Хохол бесцветных волос, очки на курносом носу, огромный птичий рот и подскакивающая походка тонких ног в крагах довершали птичий образ. Он все хотел нам устроить концерт с игрою на скрипке и говорил об этом весьма важно, как и о своей деятельности «при Владимире Ильиче», которая, в сущности, сводилась к тому, что он был на побегушках.
Когда мы уехали в Москву, «Удод» остался в Петрограде работать в Смольном, и мы очень удивились, когда увидели его в Москве, в Метрополе. Он заявился прямехонько ко мне и к моей помощнице Анке Рубинштейн и сказал, что приехал на разведки, а скоро совсем переберется в новую столицу. Но во время приезда надо, чтобы друзья его покормили. Где ему самому добыть пищу в незнакомом городе?
— Завтракал я сегодня у Стеклова, — важно говорил «Удод». — Отличный завтрак и большое радушие. А обедом накормите меня вы.
Это было сказано тоном приказания.
Мы торопились в редакцию, и он вышел с нами. Шагая по тротуару и развязно, с мальчишеским задором разговаривая, он сравнивал с шумной Москвой ставший каким-то провинциальным городом Петроград. Казалось, ему хочется, чтобы мы обрушились на Москву…
Не дошли мы еще до угла, как увидели переходящего улицу Глеба.
— Бокий, — пролепетал «Удод» каким-то испуганным голосом и остановился. Я видела, как Глеб сделал ему знак, и он ретировался даже не попрощавшись. Глеб отвел меня в сторону. У него было очень недовольное лицо.
— Ты с ума сошла! — пробормотал он так тихо, чтобы не слышала Анка. — С кем ты беседуешь?
— С «Удодом». Мы в Смольном постоянно виделись, и он нас смешил своими ухватками и…
— Он тебя бы очень здорово насмешил, да и твою подругу тоже, если бы я вас не встретил. Ты ведь не знаешь, очевидно, что он у нас служит…
— Он мне не сказал, что бывает у вас, Глеб…
— Еще бы он тебе сказал! Да он у нас и не бывает, — мы не пускаем его на порог, получая от него донесения на нейтральной почве. Эти донесения, правда, мы подвергаем проверке, но не всегда наши товарищи так проверяют, как нужно, и, во всяком случае, проверка бывает частенько долгой канителью. Если бы ему захотелось отличиться и он бы наболтал про тебя всякий вздор, переиначил твои слова, ты могла бы подвергнуться аресту, и могло пройти много времени прежде, чем я узнал, что с тобой случилось. Пожалуйста, не принимай у себя больше этого «Удода».
«Удод» и сам больше не показывался у меня в номере Метрополя.
…Через год с небольшим Глеб удивил меня еще больше, чем в момент встречи с «Удодом». Своим приходом он задал мне задачу. Он точно рассказал сказку из «Тысячи и одной ночи».
Сижу я мирно в своем номере и читаю. В воскресенье только и почитать. Вдруг знакомый торопливый стук в дверь. Через несколько секунд входит Глеб, односложно здоровается и ставит к стенке шкафа туго набитый портфель. Потом так же односложно говорит:
— Запри на ключ дверь. Выключи телефон и слушай. Смотри и слушай.
После этого таинственного начала он раскрывает передо мною большой альбом и указывает на акварель, изображающую ветку с розой.
— Видишь?
— Вижу. Что это и к чему ты мне показываешь?
— Это роза Розенцвейга.
— Ага! Масонская роза.
— А ты разве знаешь?
— Как мне не знать символа масонов, ведь я много лет занималась историей, и дед мой, со стороны матери, Николай Николаевич Толстой, был масоном, как и многие декабристы. После смерти матери я нашла у нее дедовский масонский знак.
— Вот как! А я и не знал… Многое ли тебе известно об этом тайном обществе?
— Конечно, да разве это такой секрет? Я тебе говорю, что, в связи с историей, я интересовалась и масонством. Приехав в Москву, я даже купила здесь на развале Сухаревки два тома с заглавием «Тайные общества». Перевод с немецкого. Могу тебе дать. Вот посмотри.
И протягиваю ему взятые-с полки книги.
— А вот, Глеб, еще кое-что интересное в этом же духе. Ты знаешь издание Сытина «Великая реформа»? Там имеется необходимый для меня материал о русских крепостных художниках XIX века. Историк В.И. Семевский ими занимался и, в связи с исследованием эпохи, дал описание движения русского масонства с приложением списка сочинений масонов.
— У тебя есть список?
— Ну, конечно.
— Дай мне его.
— Хорошо, только верни, чтобы мне не составлять нового.
Я не сказала ему, что читала бульварную книгу, случайно попавшуюся мне: «Сатанисты» Шабельской. Фабула и идея этого бульварного романа представляли нечто бредовое. Страшные приключения с принесением человеческих жертв тайным обществом масонов. Может быть, и к месту было бы рассказать об этом, когда он мне неожиданно заявил:
— Ты знаешь, старые масоны были организацией социальной, высокого порядка, близкой к нашему коммунизму, но потом они выродились в новое масонство, врагов наших, которое мирно распространяется за границей и старается подорвать нашу работу.
Я подумала: «Наверно, он знает и о книжке Шабельской «Сатанисты».
Но он ничего не сказал о «Сатанистах», неожиданно заговорил о России:
— В России еще в давние времена существовали корни коммунизма, и они гармонично, хотя и странно, переплетались с масонством. Я недавно узнал, что в одной деревне Костромской губернии жил крестьянин, по имени Михаил, имевший громадное влияние на окружающих. Проповеди его о праведном житье людей, собранных в деревнях и в городах в одно целое общество, слушали окрестные мужики и верили ему. Он проповедовал учение, сохранившееся с былых времен и долетевшее до России, — учение, во многом совпадавшее с масонством. Жаль, что он умер. Постой, у тебя что-то в глазах… какое-то недоверие. Я тебе сейчас скажу все — ведь до конца я не дошел. У этого Михаила был ученик, который теперь появился в Москве. Он очень странного вида. Одни считают его помешанным, другие — жуликом. Ходит он зимою босым, носит вериги и одевается как-то по-шутовски, под блаженного. Надевает на голову бумажную корону, а в руках несет какое-то «зерцало» — ширмы, с самодельно обклеенными бортами и зеркалами, с надписями-цитатами. И говорит виршами, рифмованно, часто как будто чепуху. Его фамилия Круглов…
Я вскочила, взволнованная: — Знаю! Знаю! Я его видела и гонялась за ним, чтобы записать вирши, которое мне пригодятся для задуманного нового романа из истории декабристов…
— Где ты его видела?
— У Дурова. Ты ведь знаешь, что я наблюдаю у него животных и пишу по его рассказам их историю. Он мне как раз и указывал на Круглова, как на пример, который может объяснить историю, составившую легенды о мучениках римских цирков. Возможно, говорит Дуров, что звери не трогали христиан на арене цирка потому, что они, не обращая на зверей внимания, смотрели вверх и молились. Животные не боятся тех, кто не смотрит им р глаза, не обращает на них внимания, а у Круглова как раз рассеянный взгляд. Дуров говорит, что и я хорошо лажу со зверями и могу даже ласкать в клетке гепарда потому, что у меня несколько косят глаза. Дуров делает опыты над «блаженным» Кругловым с обезьянами, а я — со словами… Глеб закивал головою:
— А я сделал опыт над ним, прощупываю его масонство. Мы арестовали Круглова, чтобы исследовать его мышление. Я искал в нем мудрости костромского Михаила, но ошибся: никакой в нем мудрости нет, и я отпустил его со всеми зерцалами и короной к твоему Дурову. Нет, шамбала ускользает от меня, как мираж…
Я удивилась:
— Шамбала? Какая шамбала?
— Ах, ты не знаешь… Это слово мудрости древней, от которой остались корни в масонстве. И если тебе когда-нибудь попадется где-либо это название горы, реки, деревни, поляны, знай, что здесь в древности исповедовали эту великую мудрость.
