Ее глаза успели привыкнуть к полумраку. Кажется, она попала в какой-то подвал. Здесь было не совсем темно, в углу горела тусклая лампочка, под ней блестела сырая, покрытая грибком стена.
Бес схватил Гражину за руку и куда-то поволок. Она не то чтоб упиралась, просто от страха ноги подкашивались.
На обитой ржавым металлом двери был приклеен листок с кривой надписью фломастером "Прием сырья". Сопровождающий постучал. Сначала тихо, потом громче, наконец со всей силы. Заорал:
– Серый, дрыхнешь, что ли? Открывай, зараза!
Дверь заскрипела, приоткрылась. Оттуда, позевывая, вышел хмурый мужик. Он был по пояс голый, в клеенчатом фартуке. Широкие плечи поросли бурыми волосами.
– Доставил? – без интереса спросил Серый, не посмотрев на Гражину. – Комплектность в норме?
– На, гляди!
Сопровождающий грубо схватил Гражину за плечи, покрутил так, этак, по-всякому.
Она покорно поворачивалась. К Сантехнику уже привыкла. В сущности, ничего очень уж плохого он ей не сделал, а этот новый внушал ледяной ужас. Было в нем что-то каменно равнодушное, окончательное. Словами не объяснить. По виду мужчина как мужчина, просто смурной с похмелья, но крепкие руки с набухшими жилами, косматые брови, небритая щетина вызывали цепенящую робость. А страшней всего было смотреть на фартук, весь в засохших коричневатых пятнах. Такой же фартук носил мясник дядя Костя из соседнего магазина, когда Гражина была маленькая. Если дверь в подсобку была открыта, иногда можно было увидеть, как дядя Костя с кряканьем рубит куски свинины или говядины и в стороны отлетают костяные крошки.
– Ладно, давай сюда.
Мясник (так про себя нарекла Гражина хмурого черта) вынул из-за уха огрызок химического карандаша, лизнул кончик и расписался в бумажке, которую протянул Сантехник. Тот передал свою амбарную книгу и сразу повеселел.
– Сделал дело, гуляй смело. В хорошие руки отдаю тебя, раба Божья.
И ущипнул Гражину за ягодицу, с вывертом.
– Не лапай, не лапай, вали! – прикрикнул на него Серый, скучливо вчитываясь в записи. – Так… Чего тут у нас… Смертоубийство со смягчающим… Три аборта без смягчающих… Неблагодарность… Корыстолюбие…
И пошел перечислять все Гражинины вины и прегрешения.
Список был длинный, голос тоскливый, прерываемый зевками. Осужденная лишь втягивала голову в плечи. Как исчез Сантехник, и не заметила. Хотела помолить Матерь Божью о заступничестве, но на первом же слове молитвы Серый одернул:
– Еще раз услышу – язык вырву. Не положено. Если только там кто заступится. Или на земле молебен закажут…
Он долистал растрепанную книгу, вздохнул и только теперь впервые оглядел Гражину. Так ремесленник приглядывается к необработанному материалу, прикидывая, как бы половчей взяться за дело да с чего начать.
– Заходим, раздеваемся, – обронил Мясник, открывая дверь шире и входя первым.
А что раздеваться-то? Гражина и так была совсем голая.
Ослушаться черта она не посмела, только поглядела на свое бедное тело. Оно выглядело омерзительно. Все морщинистое, грязное, груди обвисли, лобок совсем безволосый, хотя она всегда его подбривала, оставляя посередине ровную полоску. Прикрыла стыдное место рукой, робко переступила порог.
Посреди большой комнаты, края которой терялись во мраке, стоял канцелярский стол с жестяной лампой. Мясник сидел на краешке, побалтывая ногой.
– Чего прикрылась-то? Меня стесняться не надо. Я тебе теперь и проктолог, и гинеколог. Шлепай сюда. Живей, живей!
Вся трясясь, Гражина приблизилась. Идти по заплеванному каменному полу было холодно и противно. Один раз она чуть не поскользнулась.
– Слушай сюда, – строго сказал Мясник. – Правила такие. Все, что велю, делать сразу и беспрекословно. Повторять не стану. Работаем организованно, четко, без бабских штучек. Мне лишний геморрой ни к чему, у меня смена не резиновая. Тебе тоже зря париться резона нет. Как говорится, раньше сядешь – раньше выйдешь. Вопросы?
– Извините… А почему я тут одна? – шепотом спросила Гражина. – Где другие грешники?
Если бы рядом так же трепетал от страха кто-то еще, ей, наверное, было бы легче.
– Душа в чистилище всегда одна. Ясно?
Она затравленно кивнула.
– Тогда работаем… – Он еще раз пролистал книгу, почесал кончик носа. – Для разминочки начнем с легкого. Угу. Блудодейство обыкновенное, доброохотное, за мзду. Двести пятьдесят четыре раза. Из них со сладострастием одиннадцать…
Вчитался в какую-то запись, хохотнул.
– "Хед-ор-тейл парти"? Чего только не придумают, поганцы. Ну, парти так парти…
Хлопнул в ладоши, и во мраке прорисовалась дверь.
– Силь ву пле, мадам. Пожалуйте на бенефис. – А когда Гражина замешкалась, прикрикнул. – Марш, марш! Сами себя задерживаем!
С неожиданной легкостью Серый спрыгнул со стола и пинками погнал грешницу к двери. Носком ботинка он всякий раз безошибочно попадал по копчику. Это было так больно, что Гражина с воплем понеслась вперед, створки распахнулись перед ней сами собой. От последнего, особенно сильного удара она не удержалась на ногах и буквально влетела в яркий круг света, растянувшись на полу.
Прикрыв рукой глаза, села, съежилась, осмотрелась.
Это был сравнительно небольшой овальный зал, посередине которого, на возвышении, торчал стол, а вокруг амфитеатром в несколько рядов поднимались скамьи. Похоже на анатомический театр медицинского института, где Гражина одно время подрабатывала уборщицей.
Скамьи терялись в полутьме, но кто-то там был и, кажется, немало народу. Зрители шаркали ногами, перешептывались, сморкались, рассаживались по местам.
Гражине стало стыдно. Не столько из-за наготы, сколько из-за своей некрасивости. В этом безжалостном освещении ее пожухшее тело, должно быть, выглядело отвратительным.
– На стол, мадам, на стол! – шикнул от двери страшный голос. – Ив позу. Сама знаешь.
Да, она знала. Он же сказал, "Хед-ор-тейл парти". По-русски это называлось вечеринка "Орел или решка". Еще шутили: "В хвост и в гриву".
В "Коралловом рае" интерьер, конечно, был другой. Там все сверкало, переливалось, музыка играла. Для вечеринки зал разделили на две части перегородкой с нарисованными джунглями. В перегородке шесть дырок, по числу девушек. Надо было вставать на четвереньки и просовывать голову, трое в одну сторону, трое в другую. В обеих половинах зала отдыхали клиенты. Выпивали, обсуждали свои дела. Кому охота, подходили и пользовались: хочешь в хвост, хочешь в гриву. Популярный новогодний аттракцион. Плата для девушек по тройному тарифу, насильно никто не заставлял. Гражина сама вызвалась. Противно, но очень уж деньги хорошие.
Здесь на столе, она только теперь разглядела, тоже была установлена фанерная перегородка с круглой дыркой.
В сторонке стояли двое. Один в смокинге, но без брюк. Другой в спортивном костюме. Курили, посмеивались.
Черти, догадалась Гражина.
Она неуклюже взгромоздилась на стол и просунула голову в отверстие.
"Спортсмен" подошел к ней спереди, похлопал по щеке и спустил тренировочные штаны. Ничего особенно ужасного под штанами не обнаружилось. Механически открыв рот, Гражина приготовилась вытерпеть боль. Наверняка будет анал, потому что во время той поганой "парти" именно этим развлекались четверо из шести задних клиентов.
Но черт в смокинге вставил свое орудие туда, куда предписано природой. Это был сюрприз номер один. Сюрприз номер два заключался в том, что больно Гражине он не сделал. Наоборот.
С первого же его движения она ощутила такое наслаждение, какого при жизни ни разу не испытывала. Закачала тазом, замычала. Хотела бы крикнуть, да рот был занят.
Словно желая ей помочь, передний черт отстранился.
– У, у-у, у-у-у! – по-кошачьи завыла Гражина.
Ее глаза широко раскрылись, и она увидела, что теперь весь театр залит светом. Лицо каждого из зрителей отлично видно.
Всех этих людей она знала. А они знали ее.
В первом ряду сидела мать. Она держалась рукой за сердце, ее губы что-то беззвучно шептали.
Рядом – покойница бабушка. По ее морщинистому лицу текли слезы.
Потом учительница Антонина Сергеевна.
Целой стайкой девчонки из класса, точь-в-точь такие же, как на выпускном балу.
Викторас из параллельного, в него она была безнадежно влюблена целых два года.
Отец Юозас, да не один, а с каким-то малышом, которому он закрывал глаза ладонью…
"Перестань! Ради Бога!"- хотела крикнуть Гражина своему невидимому мучителю, но из горла вырвался только утробный самочий стон.
Тут из глаз хлынули слезы. Все скрылось за милосердной текучей пеленой. Тело грешницы затряслось от рыданий.
Кто-то буркнул ей в самое ухо:
– Ну, будет. Вставай. За ангела Юлиана тебе послабление.
Про ангела Гражина не поняла, не до того ей было. Выпростала голову из дыры, попятилась на четвереньках, спустилась на пол и, не оборачиваясь на публику, побежала из зала прочь. Слезы лились просто ручьями. В земной жизни так не плачут.
