Это возвращение рассудка, необыкновенная ясность ума, были известны уже древним, которые в благоговейном молчании собирали слова умирающего. Этот факт можно до некоторой степени объяснить сосредоточением жизни на одном органе, который умирает последним.
«Нет ничего удивительнее, говорил уже Аретий[37], как размышления некоторых больных в припадках страдания, как их предположения, предметы, которые они видят. Их чувства чисты и точны, проницательность велика, ум прозорлив. Прежде всего, больные предчувствуют свою смерть, затем предрекают судьбу присутствующими. (De signis et causis acutorum morborum, lib. II, cap. I).
«Нельзя без удивления слышать, что иногда говорят или думают больные при приближении апоплексии. Все чувства их чисты и целы, а ум приобретает какой-то особенный характер. Первою мыслью их бывает мысль о смерти, потом они прозревают будущее по-настоящему. Я видел одного, который за шесть дней предрек свою смерть» (Bordeu, Recherches sur les maladies chroniques, t. I p. 325, 6dit. de Fan IX).
Мы приведем еще весьма интересный отрывок из сочинения Кабаниса[38]. «Я считаю необходимым, говорит он, обратить особенное внимание на те странные острые болезни, в которых вдруг рождаются и развиваются не существовавшие доселе умственные способности…. В некоторых экстатических и судорожных болезнях мы видим также, что органы чувств становятся чувствительнее к впечатлениям, которых не воспринимали в своем нормальном состоянии. Есть такие больные, которые невооруженным глазом легко различают микроскопические предметы; другие ясно видят в темноте; некоторые узнают, как собака, следы известных лиц, а по запаху – предметы, которые принадлежали этим лицам.
«Я видел таких, вкус которых достиг особенной тонкости и которые умели выбирать пищу и даже лекарство, самые приличные в их положении. Есть такие, которые могут наблюдать свои внутренности во время пароксизмов (Cabanis, 7-е memojre, De l’influence des maladies sur la formation des idees et des affections morales).
Неужели можно назвать слабостью признание, что в таинственной области мысли совершается множество явлений, которые вероятно надолго останутся для нас неразрешимыми загадками?
Существование видений доказывается многими фактами и зависит от обмана зрения или слуха.
В своем сочинении «Letters on natural шаgie», Брюстер[39] рассказывает (стр. 32) опыт Ньютона, показывающий, что всякий может произвести видение. Собрав солнечные лучи на зеркало, Ньютон случайно взглянул на темную часть комнаты и был удивлен при виде солнечного спектра, который становился яснее и яснее на темной стене. Спектр показывался всякий раз, когда Ньютон смотрел на неосвещенную часть комнаты.
Петерсон замечает, что такое же явление бывает в то время, когда, посмотрев пристально на ярко освещенное окно, переносишь свои взоры на стену; немедленно является образ окна с своими переплетами (Paterson, The Edinburgh medical and Surgical journal, № CLIV, January, 1843). К этим двум фактам можно прибавить еще видения тех лиц, которые сосредоточивают свое внимание на пейзаже, горе и могут впоследствии воспроизводить их в мыслях со всеми подробностями.
Известное расположение духа показывает, как легко может возникать видение; я говорю о грезах. Увлеченные ими, наши мысли, так сказать, воплощаются, и пред нами являются, в осязаемых формах, все предметы наших желаний. «Возвратившись в сельский домик, говорит один ученый, потерявший в молодости страстно любимую женщину, я сажусь напротив того места, где она обыкновенно сидела, и, после многих лет, она является мне во всем блеске своей красоты» (Moniteur universel, 8 Феврал. 1856 г.).
Все жившие на Востоке, или писавшие о нем, говорят о всемогущем влиянии климата на воображение живущих там народов.
В тех странах, говорят, есть вещества, приводящие ум в восторженное состояние. «Со своей стороны, говорит Поль де-Молен[40], я всегда думал, что самое небо, под которым араб раскидывает свою палатку, было самым главным источником грезь. Восточным жителям неизвестно унизительное и болтливое опьянение вина, водки, пива, всех напитков, которые искажают лицо, смущают ум и заставляют язык не твердо двигаться; но им известна тайна высокого и безмолвного упоения небом, уединением и пространством. От этого упоения не отказываются раз изведавшие его». (Des ouvrages du général Daumas, article de P. de Molenes, journal des Débаts, i mars, 1851). Однако ж не следует забывать, что восточные народы неумеренно употребляют гашиш и особенно опиум. Декейрак, бывший в плену у китайцев и живший в Пекине, описывает под именем Ragle истинную галлюцинацию, в которой предметы изменяют форму, вид, положение; от миража он отличается тем, что в первом видишь только действительно существующее (Gaz. des Hopit. 3 avril, 1855).
Мнение Молена подтверждается словами одного путешественника. «Восточный житель, говорит этот путешественник, ленив и сладострастен. Кейф для него так же необходим, как хлеб, которым он питается, как одежда, которую он носит. Араб, – бедный или богатый, – не имевший возможности сделать свой кейф в течение дня, очень несчастный человек. Но что такое кейф? Этому слову нет соответствия в нашем языке, и итальянское far niente дает только весьма слабое понятие о нем. Кейф есть грезы, род блаженства, в которое погружаешься и с которым нет сил расстаться. Восточные жители редко думают; думать слишком тягостно для них. Во время кейфа их прихотливое воображение бродит бездельно, создает фантастический мир и наслаждается несбыточными мечтами. В эти часы, восточный человек становится поэтом, но поэтом-эгоистом, который не производит ничего для других». (Combes, fils, Voyage en Egypte eten Nubie).
Этой силе воображения обязаны своим происхождением волшебные сказки, cocтaвляющие утеху восточных народов. Та же сила населяет недра земли Фантастическими существами, создает дворцы, загроможденные сокровищами, и видит в каждом европейце, роющем развалины с целью открыть остатки древностей, – волшебника, который вызывает гениев, хранящих сокровища, чтобы овладеть последними.
Итак, грезы чрезвычайно блaгoпpиятcтвyют возникновению видений, и могут служить мыслителям, так сказать, источником дивных создaний.
Мы должны допустить два рода видений, которые различаются по величине и живости феномена. При нормальном состоянии образ поразившего нас предмета может сохранить всю живость оригинала, но мы ясно сознаем, что наше видение есть ничто иное, как создание воображения. При болезни же, мозг придает своим созданиям более яркие краски, большую живость; эти создания, так сказать, отделяются от меня, становятся независимы и смущают ум.
Видения первого рода могут иногда продолжаться довольно долго, и, в известных случаях, вызываться по нашей воле.
Один живописец, наследовавший большую часть покупателей сэра Дж. Рейнольдса, и считавший себя по таланту выше его, так много работал, что, как говорит Унген, написал в один год 300 портретов, больших и малых. Этот факт кажется физически невозможен, но вся тайна быстроты этого живописца и его удивительного успеха заключалась в том, что для очертания предмета ему нужен был только один сеанс. На моих глазах, говорит Унген, он менее, чем в 8 часов, написал миниатюрный портрет хорошо известного мне джентльмена; портрет был написан тщательно и чрезвычайно похож.
Я попросил его рассказать мне некоторые подробности о его способе; вот что он отвечал мне: «Когда ко мне являлась новая личность, я внимательно смотрел на нее полчаса, по временам набрасывал ее черты на полотне. Я не имел надобности в более продолжительном сеансе, снимал полотно и начинал портрет другого господина. Желая продолжать портрет первого, – я вспоминал этого господина, сажал его на стул, на котором так же ясно видел его, как будто бы он действительно сидел там: я могу даже прибавить, что формы и цвета были определеннее и живее. Я взглядывал по временам на воображаемую фигуру и начинал писать; иногда я прерывал работу, чтобы сравнить позу, совершенно так, как будто передо мной был оригинал; всякий раз, когда я взглядывал на стул, я видел человека на нем.
«Этот метод сделал меня очень популярным, и так как я всегда писал очень похоже, то заказчики были очень довольны, что могли избавиться от скучных сеансов. Я зарабатывал много денег, которые сумел сберечь для своего семейства.
«Мало-помалу я перестал различать фигуру воображаемую и действительную, иногда спорил даже с заказчиками, что вчера еще снимал с них портрет. Наконец я потерял рассудок и тридцать лет не дотрагивался до кисти. Из этого долгого периода я ровно ничего не помню».
Замечательно, что когда этот художник стал опять писать портреты, то писал их так же хорошо, как до своего сумасшествия. Его воображение было по прежнему живо, доказательством чему служит портрет, написанный им в два сеанса; последний сеанс был посвящен платью и бровям, который художник не мог запомнить.
Его друзья, боявшиеся за дурные последствия усиленной работы, принудили его отказаться от живописи. Он умер вскоре за тем. (A. L. Wigan, М. D. A. New view of insanity, the duality of the mind, p. 123. London. 1844).
