Автандила отчислили из института после четвертого курса за двойку по военной подготовке. И он попал в армию солдатом. Любовь и уважение к родственникам – хорошее дело, но во всем нужно знать меру.
В нашем институте было тогда достаточно много иностранцев. Армяне, азербайджанцы, таджики тогда еще иностранцами не числились. Иностранцами были кубинцы, венгры, вьетнамцы и проч. Первые годы моей учебы на стене химического корпуса еще виднелись иероглифы, оставленные китайцами, уезжавшими на культурную революцию. Жаль, что никто не мог прочитать, ругательства это или наоборот.
Самыми хорошими друзьями были кубинцы – веселые, добрые ребята разного цвета кожи. С их подачи я до сих пор могу облаять кого-нибудь по-испански. Все иностранцы косили на экзаменах под плохое знание русского языка, не всегда, но часто это им сходило с рук.
Жальче всех было вьетнамцев – маленькие, худенькие, особенно девочки – ножки с палец толщиной. Как они выживали вообще, было непонятно. Они получали стипендию, как и мы – сорок рублей в месяц и половину этой суммы отправляли в фонд обороны Вьетнама. Тогда там шла война. На оставшиеся деньги они варили рис и жарили ржавую бочковую селедку по семьдесят копеек за кило. Запах стоял в общежитии, хоть святых выноси.
Негров почему-то было мало, не то что в соседнем УДН-е им. Лумумбы. Там, кстати, был один негр-альбинос, страшное было зрелище, доложу я вам. В видах политкорректности, обязан оговориться, что не считаю слово «негр» ругательством, /Niger – по латыни – черный/ более того просто даже не знаю чем его заменить. Афро-русский? Не правда. Ну, предположим О Фориль Мунтан у нас был афро-кубинец, а остальные кто? Афро-африканцы?
Из афро-африканцев я лучше всех знал Хайли Силасия. Он был соседом Угла по комнате в новом общежитии. Если кому-то показалось знакомым это имя, подтверждаю, да, это был родной племянник последнего императора Эфиопии Хайли Силасия Первого. Представляете? С Углом в комнате спит принц Эфиопии, потомок самого Магомета.
Вообще-то к нам в институт он попал не сразу. Сначала он приехал учиться в МАДИ, но там он здорово запил и однажды с криком «Ты меня уважаешь?» заставил одного вьетнамца выпить полный стакан водки – тому стало плохо, еле откачали. Скандал кое-как замяли и сплавили принца с глаз долой к нам в институт. Но принц был настоящий. Однажды мы пришли с Углом к нему в комнату и наблюдаем картину. Сидит наш Силасий по-турецки на кровати, а на полу в таких же позах вновь прибывшие в Россию верноподданные и, склонив головы, молчат, выражают всемерное уважение. Угол дал им пять минут на завершение церемонии, пока мы курили на лестнице. Потом заходим в комнату – принц в уединении. Угол ему:
– Силасий, сгоняй в магазин, а?
– А что? Деньги есть? Я быстро!
Справедливости ради, надо сказать, что его венценосного дядю к тому времени уже свергли с престола.
Надо сказать, что к чести своей, я не имел за все время обучения ни одного «хвоста» и почти всегда получал стипендию. Кроме одного семестра. Я не помню, по какому предмету получил первую тройку, но лимит в этой сессии уже был исчерпан, нужно было на последнем иметь не меньше четверки. Последним экзаменом мы сдавали Детали машин.
Предмет я знал относительно неплохо, и был уверен в себе. К профессору я относился хорошо, даже с некоторой симпатией. Это был старенький человек небольшого роста, с животиком и лицом, напоминавшим мне моего деда. Мой дед был добрейшим существом и, согласитесь, естественно, что я не мог не переносить часть его доброты на внешне похожего человека. Как выяснилось позже, я это делал напрасно. Такая внешность хороша для простого человека – крестьянина, слесаря, дворника, чуть похуже – для среднего звена. Но люди с такой внешностью, попадающие на роли профессоров, банкиров или, скажем, кинорежиссеров, как подсказывает мой жизненный опыт, крайне неприятны.
Это происходит потому, что общей суммы умственных и душевных качеств, соответствующей этой внешности, вполне достаточно для скромных ролей и совсем недостаточно для публично интеллектуального человека. Недостающий объем заполняется снобизмом или, в более понятном варианте, «чувством собственной важности». В результате человек начинает выглядеть непроходимо глупым, но совсем не замечает этого. В частности, наш профессор в докторской диссертации вывел длиннющую, очень неудобную и весьма сомнительной нужности формулу для расчета модулей зубчатых передач. Ну, вывел и вывел, бог бы с ней, если бы почти на каждой лекции он вдруг, ни к селу, ни к городу, не начинал говорить о том, какой большой вклад в науку сделал любой человек открывший Формулу. Имелись в виду такие личности, как Ньютон, Эйнштейн и наш проф. Никонов.
На прием экзамена он пришел в марлевой маске, чтоб не дай бог не заразиться от нас чем-нибудь. Я не говорю, заразиться от студентов, потому что в его группе риска находились и два его ассистента, собственно и принимавшие экзамен. Сам сидел в сторонке, на безопасном расстоянии. Билет я взял очень хороший для себя – я знал все три вопроса, особенно тот, который про подшипники. Мало того, что я проштудировал конспекты лекций (чужие, правда), просмотрел учебники, я еще и был когда-то на подшипниковом заводе в Самаре, видел там все этапы их производства.
Я заливался соловьем, отвечая на этот вопрос. Ассистенты мне сказали: нет, брат, слабо ты это дело знаешь. Как? Кто из студентов мог этот вопрос знать лучше? А мне ничего не объясняют – тройка, мол, и вали отсюда. Но мне нельзя тройку! Я стал апеллировать к профессору. Тот из своего угла сообщил, что не может навязывать своего мнения ассистентам по таким мелочам. Он скорей всего даже не слушал до этого. Я стал настаивать, но мне было отказано. Тогда я встал и пошел к профессору. Он вскочил со своего стула и стал отступать от меня, соблюдая дистанцию, но не сдаваясь.
Пока мы с ним маневрировали по аудитории, ассистенты уже внесли тройку мне в зачетку. Если до этого момента я был более чем корректен и даже с просительными нотками в голосе, то после этого я высказал им все, что я думаю о них самих и об их предмете. И в завершение, улучив момент максимальной близости к профессору, я чихнул на него, совершенно не прикрываясь руками, чем поверг его в шок и окончательно закрыл себе доступ к пересдаче и соответственно к стипендии.
Несправедливость – вот что мучает больше всего не только меня, но и подавляющее большинство людей. Не буду говорить за весь мир, но население России к несправедливости очень чувствительно. Причем, наш народ не выбегает сразу с красными флагами, как это делают, например, во Франции, он накапливает в себе обиду до тех пор, пока она сама не вырвется на свободу. И тогда всё становится на внешний взгляд «бессмысленным и беспощадным», но это только на внешний взгляд. Несправедливость – вот причина всех прошлых и будущих революций в России.
Аналогичный случай произошел у меня на экзамене по философии. Я всегда любил философию, пусть даже марксистско-ленинскую. Пришел я её сдавать с удовольствием. Я немного опоздал, экзамен уже начался, остатки группы, не вошедшие в стартовый состав, сидели в коридоре, скучали. Из экзаменационной аудитории выходит… нет, он не был профессором – то ли доцент, то ли даже старший преподаватель по фамилии Мокроусов. Он вынес десяток галстуков и попросил Ленку (назову её Купчихой) навязать узлов, сам он не умел. Он сразу ушел обратно, девчонки вроде бы взялись за дело, но у них ничего не получилось, никто тоже не умел этого делать.
Я забрал у них галстуки. Купчиха держала зеркало, а я завязал весь десяток у себя на шее модным тогда двойным узлом. Галстуки аккуратно сложили обратно в коробку, но заносить в аудиторию не решились – выйдет, сам заберет. Я почти сразу после этого зашел, взял билет и, почти не готовясь, сел отвечать. Хорошие билеты я доставал почти всегда, за очень редким исключением, применяя тульский карточный фокус, о котором я уже рассказывал.
Мокроусов, тщедушной комплекции мужчина лет пятидесяти, в потертом костюме, без галстука принимал по два студента сразу. Когда я к нему подсел, он внимательно слушал расфуфыренную длинноногую девицу, назовем её, к примеру, Жанна. Кстати, эта Жанна на Деталях машин назвала подшипник шпонкой да и о прочих науках имела весьма приблизительное представление. Она положила ногу на ногу почти совсем упразднив и без того предельно короткую юбку.
Вообще-то, девчонки на экзамены надевали длинные юбки – под этими юбками были шпаргалки, но здесь был не тот случай. Старший преподаватель сластолюбиво переводил взгляд из-под юбки Жанны на её грудь и обратно, кивал в такт той ахинее, которую она несла и, при каждом кивке гладил её верхнюю коленку, с каждым разом всё смелее и выше. С моей стороны нетактично было прерывать эту эротическую идиллию и я сидел молча, пока на меня не обратили внимания. Он расстался с Жанной с явным сожалением, поставил ей пятерку и проводил до дверей, потом только всерьез занялся мной, выслушал, не прерывая, и говорит:
