Не подлежит сомнению, с медицинской точки зрения, что нервный и кровяной элементы играют важную роль в галлюцинациях; но как они действуют? В этом и заключается вся трудность. Мы совершенно не знаем образа их действия в нормальных сочетаниях мысли. Патологическая анатомия могла бы только открыть нам, что известные изменения мозга более содействуют их проявлению, что, однако, далеко не доказано. Мы знаем только, что многие возбуждающие вещества, гак сказать, придают больше блеска, живости и яркости идеям, поэтому можно вообще сказать, что большее возбуждение нервной системы, более сильный прилив крови к мозгу, содействуют развитию галлюцинаций, равно как и совершенно противоположные изменения ведут к тем же результатам. Но какой двигатель действует в этих обоих, столь различных состояниях? Как изменяешь он кровь и нервы? где находится? На эти вопросы нет ответа. Не следует ли еще допустить расположения, которое мы везде находим? Как объяснить без него апоплексию у одних, мозговое воспаление у других; здесь размягчение, там манию?
Итак, короче сказать, под влиянием нравственной или физической причины, является более сильная возбужденность нервной и кровеносной системы, а потом образование галлюцинаций. Мы рассмотрим влияние нравственных и физических причин на образование галлюцинаций.
Двойственное действие, нравственное и физическое, показывает, что галлюцинации подлежат общему закону, но, судя по месту их явления, их природе, можно предвидеть преобладание того или другого влияния; поэтому, начиная наши исследования, мы заметили, что глубокое занятие, продолжительное сосредоточение мыслей на одном предмете, чрезвычайно благоприятствуют образованию галлюцинаций. Это доказывается примерами философов, поэтов и проч.
Галлюцинациям подвержены также люди, которые, вследствие дурно направленного воспитания, постоянно находятся в чрезмерном возбуждении, которых организация стала слишком впечатлительною, у которых воображение предоставлено самому себе, всей своей пылкости. Известный род воображения, говорит один новейший писатель, необходимо суеверен; это обыкновенно самое богатое и восторженное воображение; оно охотнее допускает сказку, нежели действительность; находит природу слишком обыкновенною, будучи увлекаемо инстинктами к невозможному, или по крайней мере к идеальному. Потому-то люди с таким воображением любят мрачный лес, ибо его тенистые своды должны быть населены призраками или духами.
Эта потребность баюкать себя химерами кажется нам обильным источником галлюцинаций. Когда пройдет десять, пятнадцать, двадцать лет жизни в грезах, тогда достаточно малейшего обстоятельства, чтобы колорит стал темнее, чтобы панорама остановилась на любимом предмете, на том, который более других производит впечатление. Мы не обращаем достаточно внимания на эту туманную фантасмагорию, среди которой живем. Эти неопределенные формы, то приближающиеся, то удаляющиеся, кидающие нам заманчивые улыбки, пройдя чрез наш мозг, теряют свою неопределенность, рисуются ясней и ясней; и если к этому присоединится еще нравственное или физическое побуждение, то является вдруг мысль, яркая, образная, является галлюцинацией.
Чудесные истории, страшные рассказы, угрозы, бывшие столь долго уделом детства, должны были расположить естественно-впечатлительные умы к допущению всех фантастических созданий века. Теперь, скажут, система совершенно изменилась, теперь приучают детей смеяться над этими старинными верованиями. Это доказательство неопровержимо, когда говорят о школах, пансионах; но годится ли оно, когда дело коснется нянек, которым вверяются первые детские лета? вот вечный питомник глупостей, страха, ужасных рассказов, среди которых растут дети. Я приведу только один пример, знаменитого английского поэта, Роберта Бернса. «Я многим обязан в детстве, говорит он, жившей с нами старухе, отличавшейся замечательным невежеством, легковерием и cyeвpием. Никто в околотке не обладал богатейшим запасом рассказов и песен о чертях, волшебницах, духах, колдуньях, волшебниках, блуждающих огоньках, оборотнях, призраках, привидениях, чарах, гигантах, драконах, и проч. Эти рассказы не только взрастили во мне зародыш поэзии, но имели такое влияние на мое воображение, что даже теперь, в ночных путешествиях, я невольно смотрю на некоторые подозрительные места, и хотя никто более не сомневается в подобных вещах, однако же мне нужно бывает иногда употребить все усилия, чтобы избавиться от напраснаго страха….» (Роésies complétes de Robert Burns, trad, de 1’angl. par Wailly; Notice sur Burns. Paris, 1843).
Мрак, темнота, ночная тишина и уединение, много содействуют развитию чувства страха, столь неосторожно брошенного в душу ребенка. Их глаз немедленно видит странные лица, которые грозно смотрят на них; их комната наполняется убийцами, ворами, чудовищами всякого рода.
Продолжительное заключение и полное уединение также принадлежат к числу обстоятельств благоприятствующих развитию галлюцинаций. Леон Фоше говорит, что один заключенный рассказывал Болюну и Токвиллю, что в первые месяцы уединения он часто подвергался странным видениям; по целым ночам ему казалось, что в ногах его постели сидит орел.
– В 1840, в пенитенциарной Филадельфийской тюрьме насчитывали 10–12 случаев галлюцинации, а с 1837 по 1841 год 86 заключенных потеряли рассудок. (Dela réforme des prisons, Revue des Deux-mondes, fevrier 1811).
Вот что разсказывает Сильвио Пеллико, заключенный в Шпильберге:
«В течение этих ужасных ночей, мое воображение до того волновалось, что мне слышались то стоны, то приглушенный смех. В детстве, я никогда не верил в колдунов и духов, но теперь, меня пугают этот смех и стоны. Я не знал, как объяснить это, и спрашивал себя, не игрушка ли я какого-нибудь таинственного и злого существа.
«Много раз я брал свечу дрожащею рукой и смотрел, не спрятался ли кто под кроватью, чтоб посмеяться надо мной Когда я сидел за столом, мне казалось, что кто-то тянет за платье, что невидимая рука толкнула мою книгу, которая упала на землю, что кто-то дует на свечу, стараясь потушить ее. Я вскакивал, осматривался, недоверчиво обходил вокруг комнаты и спрашивал себя, не сошел ли я с ума.
«Призраки исчезали с наступлением утра, и, пока было светло, я чувствовал себя на столько твердым, что мне казалось невозможными чтобы призраки опять преследовали меня. Но едва наступал вечер, как я начинал дрожать, и каждая ночь приводила с собой странные видения предыдущих ночей.
«Эти ночные призраки, которые днем я называл глупыми иллюзиями, вечером становились для меня ужасной действительностью!» (Silvio Pellico, Mes prisons, p. 127).
Некоторые товарищи несчастного Сильвио Пеллико имели те же ощущения. Гонфалоньери более всего страшился потерять рассудок, который, как он говорит, всегда был готов исчезнуть.
Когда ум был таким образом подготовлен к иллюзиям, достаточно случайного обстоятельства, напр., непривычного звука, особенного расположения света, тени, колебания драпировки, чтобы придать им наружность действительности; большая часть любопытных фактов не имеет другой причины. Вальтер Скотт, сильно расстроенный рассказом о смерти Байрона, увидел, входя в столовую, образ своего друга. Пораженный тщательностью, с какою воображение воспроизвело особенности одежды, позу великого поэта, он остановился на несколько минут; подойдя ближе, Вальтер Скотт увидал, что причиною этого видения было расположение ковра, брошенного на экран.
Ферриер рассказывает, что путешествовавший дворянин заблудился в Шотландии и попросил гостеприимства на ночь в бедной уединенной хижине. Провожая его в комнату, хозяйка с плохо скрытым затруднением заметила, что окно еле держится, Осматривая его, дворянин увидел, что часть стены разобрана, с целью увеличить отверстие. На вопрос его об этом хозяйка отвечала, что живший здесь нисколько времени тому назад разносчик повесился на двери. По местному обычаю, тело выносят не в дверь, а в окно, и потому нашли необходимым расширить последнее, разобрав часть стены. Хозяйка прибавила еще, что с тех пор душа бедняги посещает эту комнату.
Дворянин приготовил оружие, положил его около себя и лег спать, несколько взволнованный. Он видел страшный сон и, проснувшись полумертвый от страха, заметил, что сидит на постели с пистолетом в правой руке. Взглянув вокруг, он увидел при лунном свете труп в саване у самой стены около окна. После долгого колебания, он решился приблизиться к этому предмету, которого черты и все части одежды он различал. Дворянин провел рукою, но ничего не нашел и бросился в постель. Спустя нисколько времени он принялся вновь за свое исследование и тогда только узнал, что предмет его страха был ничто иное, как длинный луч месяца, который его испуганное во ображеше превратило в труп (Eerriar, р. 24).
Воспитание, всемогущее действие которого на зарождение тягостных идей мы указали уже, воспитание, этот обильный источник нравственных и физических зол, может, по мнению Сериза, развить странные, ложные идеи; в этом случае явится заблуждение, невежество, предрассудок, но никак не болезненное состояние. Так, идея женской головы, соединяясь с чувственным впечатлением, произведенным луною; идея исполинской гробницы, соединяясь с чувственным впечатлением, произведенным горою, обусловливают более или менее поэтические верования, безопасные для тех, кто допускает их. Совсем другое мы видим, когда совокупность идеи и ощущения простирается на движения внешних и внутренних чувств, когда напр., идея ужасного призрака соединена, с самого детства, с идеей камня или березы, как это часто случается в наших деревнях. (Cerise, Des fonctions et des maladies nerveuses, Paris, 1842, p. 463). Эти ложные идеи служат причиной беспокойства, страха, мучений.
