успевший переодеться в светлые летние брюки и бежевую чистую рубашку. Волосы его были причёсаны и аккуратно уложены на косой пробор. Он присел на свободный стул, и почти в тот же момент в комнату вошла та же пожилая женщина и поставила на стол большое фарфоровое блюдо, на котором лежала остро пахнущая варёная баранья голова.
Чимеккей сказал весело:
— А я-то думал, почему мы решили сегодня голову барана сварить? Не каждый день такое угощение бывает. Чувствовали, наверное, что гости будут…
Я краем глаза увидел, что Ника расширившимися глазами глядела на стоящее перед нею блюдо, не понимая, видимо, как это можно есть. Чимеккей первым подал пример, острым ножом срезав небольшой кусок и передав нож Нике. Поколебавшись секунду, та решительным движением отрезала маленький кусочек, сунула его в рот и, почти не прожевав, проглотила. Вид у неё был такой несчастный, что я едва не расхохотался, однако, мгновенно осёкся, увидев, что она передаёт нож мне. Глаза её мстительно блестели. Осторожно отрезав тонкую пластинку мяса, я положил его в рот. Против ожиданий, вкус показался мне превосходным, видимо, его оценили также и Иван с Кириллом, без особых эмоций попробовавшие угощение. Пока мы передавали друг другу блюдо, Чимеккей рассказывал:
— Я, конечно, помню, что назначил вам время приезда, однако, сложилось так, что совершенно неотложные дела заставили меня уехать из Тувы, никого не предупредив.
Он внимательно оглядел нас, словно давая понять, что эти дела были и в самом деле экстренные, но, конечно, мы и не думали в этом сомневаться.
Он же продолжал:
— Я должен был находиться далеко отсюда ещё месяц, однако, на днях получил сообщение, что у меня умер брат…
— Мы вам очень соболезнуем, — сказал Кирилл.
— …Его уже похоронили. Без меня. Я приехал поздно. И никто, кроме двух-трёх самых близких мне людей, не знает, что я здесь. Я не то, чтобы скрываюсь, просто… — Он секунду подумал. — Просто людям пока не нужно знать, что я тут…
Он улыбнулся, ничем не выказывая своей печали по поводу смерти близкого человека.
— Да и живу я совсем в другом месте, а сюда пришёл только час назад — посмотреть, как идёт ремонт. И тут появляетесь вы. Наверно, это неспроста, а? Как думаете?
Мы сидели молча, не зная, что ответить. Чимеккей же ждал ответа, который, как видно, был почему-то для него важен. Пауза затянулась, и положение спасла хозяйка, которая принесла поднос со стоявшими на нём пятью чашками и чайником с заваренным чаем. Мы принялись пить чай с молоком и сахаром. Чтобы прервать молчание, Кирилл принялся рассказывать об увиденной нами чаячьей эскадрилье. Даже сам того не заметив, он увлёкся и в красках описал их согласованный полёт, о том, как Ника с таким мастерством кричала чайкой и подражала её движениям, что даже напугала прохожих на набережной, подумавших, что она сошла с ума.
— А нам даже чуть было не показалось, что у неё выросли крылья!
— И хвост! — добавил Иван, а Ника молча показала ему кулак и сказала мечтательно:
— Я так хотела лететь с ними! Так хотела! И мне даже было безразлично, видят меня или нет… — глаза её наполнились слезами, но она произнесла по-детски упрямо: — А я всё равно полечу когда-нибудь…
Чимеккей внимательно выслушал всё, лицо его было серьёзным. Вне видимой связи с темой беседы он стал рассказывать, что в определённый момент времени люди, которые уже готовы измениться, начинают ощущать некое беспокойство, смутное чувство неудовлетворённости. Они начинают как будто цепляться за «выступы» и «шероховатости» жизненных обстоятельств. Жизнь, такая ясная и вполне определённая, вдруг становится пресной и пустой. Они могут видеть странные сны, в которых встречаются с какими-то людьми или даже с необычными существами, их могут ударить и жизненные обстоятельства, например, болезни или потеря близких. Такие люди начинают слышать зов.
— Этот зов по-настоящему реален. Вспомни хотя бы свой сон, который ты видел тогда, на скале, — обратился Чимеккей к Ивану. — Ведь ты тогда спал по-настоящему. Но всё же ты не спал. И когда я увидел, что вдали парит птица, которую не может видеть никто, я позвал тебя. И я отметил тебя звуком своего голоса. Ты был далеко, но… Но ничто не бывает так далеко, чтобы его нельзя было увидеть. Ведь ты искал меня, хотя и не знал этого. Но на самом-то деле ты искал не меня!
Чимеккей засмеялся над своими словами и продолжил:
— Услышав зов, люди преображаются. Они остаются теми же самыми людьми, но всё же они уже другие. Даже болезни, которые заставляли их страдать, словно изменяются. Это не значит, что болезни уйдут как по волшебству, да и никакого волшебства не существует… Это означает, что приходит понимание человеком причин и следствий. Я уже говорил вам, что вы должны быть наблюдательными. Даже в самые критические моменты, вы не должны теряться, иначе просто-напросто не сможете понять смысла разворачивающихся событий. Нужно отрешиться от своих повседневных чувств и прислушаться…
Чимеккей показал, как это нужно делать, замерев на несколько секунд, словно превратившись в неподвижное изваяние. Он слушал всё вокруг как живой радар, как дикое животное, способное уловить малейший шорох и даже малейшее движение воздуха, слушает звуки леса. Лишь блеск глаз говорил о том, что перед нами живой человек, настолько полной была его концентрация.
— Вы должны слушать окружающие звуки так, чтобы проникнуть за них, уловить за кулисами сцены намерение истинного режиссёра разыгрываемого перед вами спектакля, — произнёс Чимеккей, наконец, расслабившись. — То, что вы пришли именно сюда, говорит, что вы, пусть и неосознанно, услышали зов и выбрали единственно верную дорогу из тысяч возможных.
Мы затихли, пытаясь прислушаться так же, как это делал он. Однако наши попытки сделать выглядели явно неуклюжими. Чимеккей поглядел на Ивана с улыбкой: тот до того самозабвенно пытался услышать хоть что-нибудь, что наморщил лоб, высунул кончик языка и шевелил от напряжения розовыми ушами.
— Нужно, конечно, упражняться, но всё хорошо в меру. Кстати, всё это время, пока мы не встречались, вы делали упражнения, которым я вас обучил?
Мы переглянулись с некоторым чувством стыда: Чимеккей научил нас различным упражнениям, которые были направлены, как мы полагали, на развитие голоса и поддержание физической формы. Однако мы были уверены, что прилагали совершенно недостаточные усилия. Периодически собираясь вместе, мы, скорее, испытывали радость от взаимного общения. Эта радость была необъяснимой, поскольку все мы были абсолютно разные, работали мы в разных сферах деятельности. Однако, то неописуемое ощущение единства и полноты, которое мы испытали в Антропологическом институте, когда
