и от них осталась одна только воронка. Большая такая, черная воронка с целой кучей разноцветных лоскутков по краю. – Он негромко засмеялся, словно мысль об этой воронке посреди дороги вызывала у него самые теплые чувства.
– А ведь самое интересное, что я сам чуть было не женился на одной из этих девок. Вот был бы номер. Ее звали Мария. Мария Кульбе. Ей было восемнадцать лет. Совсем девчонка.
Взгляд его вдруг просветлел и стал сосредоточенным, как будто он увидел сейчас что-то, чего не видели и не могли видеть остальные.
– Понятно, – кивнул Амос, посмотрев на Мозеса.
– Она взяла с меня слово, что если она согласится выйти за меня замуж, я никогда не напомню ей, чем она занималась.
– Плохо же она знала мужчин, – сказал Мозес.
– Вот и я говорю, – вздохнул Допельстоун – Быть героем пару раз и ненадолго – это сумеет почти каждый, но быть героем всю жизнь, это уже, извините, совсем другое дело. Не думаю, чтобы у меня получилось.
– Выходит, что Всевышний как всегда распорядился всем правильно, – сказал Амос.
– Иногда я тоже так думаю, – согласился Допельстоун. Потом он полез в карман и достал оттуда мятый листок бумаги.
– Кстати, чуть было не забыл.
– Что это? – спросил Амос.
– Письмо в администрацию. По поводу безобразного поведения охраны в ночную смену… Мы должны объединить свои ряды, чтобы добиться справедливости.
– О, нет, – сказал Амос.
– Что значит "нет". Нам следует решительно отстаивать свои права, надеюсь, мне не надо доказывать, как это важно в современных условиях? Иначе они совершенно обнаглеют. Если бы все в мире отстаивали свои права, мы давно бы уже жили в Царствии Небесном… Давайте, давайте, подписывайте. Не упрямьтесь… Есть ручка, Мозес?.. Если нет, то возьми мою.
– Ладно, – вздохнул Амос. – Только из уважения к этой твоей… как ее?.. Марии.
– К Марии Кульбе. Кажется, она была родом откуда-то из Фландрии.
– Да примет ее душу Всемогущий, – сказал Мозес.
– По правде сказать, иногда мне даже становится не по себе, – старик Допельстоун вдруг оторвался от своих бумажек. – Ее нет на свете уже шестьдесят лет, а я до сих пор помню, как пахли ее волосы. Мне кажется, это непорядок.
65. Филипп Какавека. Фрагмент 71
«НИ О ЧЕМ. Что же еще может сказать в свое оправдание этот мир, если сам он – ни о чем? Все его слова и заверения, обещания и глубокомысленные рассуждения, о чем бы ни вели они речь и куда бы ни звали, – всегда ни о чем, и никогда – о чем-то. Да, и как иначе, если в своей глубине или на поверхности, в своем прошлом или будущем, в своих праздниках и победах, в вещах и воспоминаниях, мир всегда ни о чем? Ни о чем и этот закат, и эта трава, и эти улицы, и сам город, ни о чем крушение империй и кружение звезд, время и пространство, и даже сама Истина, – такая, какой ее рисуют придворные живописцы, – все это: ни о чем
Что же значит это ни о чем? О чем оно? – Привычка задавать подобные вопросы свидетельствует только о том, что мы еще не до конца погрузились в ни о чем этого мира и его вещей, еще не до конца утомились бродить по его пустым коридорам, плутать по бесконечным лестницам и переходам, еще не окончательно утратили надежду, заглядывая в пустоту бесчисленных комнат, отыскивая в них следы обещанного. Ведь это ни о чем потому и носит это имя, что оно подлинно ни о чем – о чем бы оно ни говорило, что бы ни утверждало и чем бы ни казалось. Не грядущая ли с неизбежностью смерть обращает все в это ни о чем? Не ей ли дано с легкостью превращать всякое о чем-то в свою противоположность? Но ведь и сама она тоже ни о чем – ничуть не менее чем все остальное. Впрочем, меня не убеждает и радость о том, что лежит по ту сторону мира, ибо и по ту сторону его царствует все то же, легко узнаваемое, ни о чем. И тот Бог, о котором пишутся книги и ведутся дискуссии, Он-то уж совсем ни о чем, – божественное ни о чем, творящее ни о чем этого мира, этого неба за окном и этой комнаты, где я пытаюсь, как умею, отыскать слова, способные передать молчание этого царствующего ни о чем
66. Первое появление Самаэля
Конечно, ему было хорошо известно, что Дьявол появляется там, где его меньше всего ждут. И все-таки, это сегодняшнее явление было просто из ряда вон. Тем более что ему и так было не слишком-то удобно стоять в этой толпе на задней площадке, между такими же, как и он, с трудом втиснувшимися в автобус и держащимися теперь кто за что. Он, например, держался одной рукой за верхний поручень, а другой – за спинку сидения, и это было, по правде сказать, не так уж и плохо. Пожалуй, лучше было и не придумать, потому что многие вокруг вообще не держались ни за что, а стояли, стиснутые со всех сторон такими же, как и они, полагаясь только на свои ноги и на то, что, в случае чего, им не дадут упасть сердобольные пассажиры. Хотя, между нами говоря, эта надежда не стоила и ломаного гроша, потому что в таких делах – каждый за себя, другими словами, кто смел, тот и съел, и к этому, пожалуй, уже нечего было больше добавить. Разве только то, что ничего хорошего в этом стоянии, как будто, не было, а была, напротив, какая-то горечь и тоска, какая-то неправда, от которой пальцы непроизвольно сводило в кулак и ходили на скулах желваки, тем более, что для того чтобы убедиться в этом, достаточно было совсем немного, – просто взять и посмотреть на тех, кто всеми правдами и неправдами успел занять сидячие места. На всех этих развалившихся, расслабившихся, поставивших на колени свои сумки и портфели, расстегнувших верхние пуговицы и теперь делающих вид, что они заняли эти места по праву, что позволяло им теперь с пренебрежением поглядывать на стоящих вокруг, как будто эти стоящие были тут не совсем уместны, не совсем приличны, тем более что они всячески норовили прижаться к сидящим своими коленями, плащами и сумками, наваливались телами, когда автобус качало или норовили зацепить и порвать одежду, когда они протискивались вперед, отчего на лицах сидящих, как правило, проступало выражение какого-то брезгливого превосходства, которое время от времени сменялось маской невинного страдания, так, словно если бы они только захотели, то могли бы немедленно поведать миру потрясающую повесть о своих муках и
