привел. А что мне было еще слушать? Тем более что он ничего такого не говорил. Не понимаю, чего ты завелся.
– Не понимаешь?
– Конечно, нет.
– Пусти, – он попытался вырвать руку, а впрочем, довольно миролюбиво.
– Вот это все, что ты умеешь, – сказала она, не отпуская.
– И кое-что еще, – упрямо продолжал Давид, уже не особенно стараясь вырваться.
– Да, перестань же, наконец, – она схватила его за обе руки и не отпускала. – Между прочим, он стал довольно симпатичным, этот твой Осип. Просил тебе передать, чтобы ты не сердился. Вы давно с ним знакомы?
– А что? – спросил он, подозрительно глядя ей в глаза.
– Ничего, – сказала она. – Просто спросила.
– Сто лет. Мы вместе служили в армии. В одном взводе. Однажды он действительно мне здорово помог.
– Вот видишь. А ты ведешь себя, как неблагодарная свинья.
– Какая уж есть.
– Он же не виноват, что у него все написано на лице, правда?
– А у него написано?
– Еще бы. Большими, большими буквами.
– А я тебе что говорил? – сказал Давид и добавил. – Между прочим, я сделал кой-кому предложение
– Насчет чего? – спросила она
– Насчет всего.
– Ты это серьезно?
– Конечно, нет, – он опять остановился и повернул ее к себе. – С чего это ты взяла?
Ее лицо вдруг оказалось совсем близко.
– Дав, – сказала она едва слышно. – Дав. Ты самый мерзкий из всех людей, которых мне приходилось встречать.
Ее губы пахли сладкой клубничной помадой.
– Ты будешь весь в помаде, – прошептала она.
– Плевать. Главное, все-таки, что я буду.
Клубничный поцелуй, сэр.
В некотором роде – отблеск Рая, Мозес. Что мог бы подтвердить тебе любой, кто однажды чувствовал его вкус на своих губах.
– Мне кажется, ты опять думаешь о женщинах, Мозес, – сказал Амос, подвигая кресло и садясь прямо напротив Мозеса. – У тебя такое лицо, как будто ты собираешься сейчас кончить.
– Господи, Амос, – сказал Мозес, расставаясь с тем днем и возвращаясь к действительности, которая вдруг показалась ему ужасно убогой и неприветливой. – Господи, Амос, – повторил он, не желая открывать глаза. – Шел бы ты уж лучше к черту. Нельзя же, в самом деле, быть таким грубым.
– Скажите пожалуйста, какие мы нежные, – Амос пересел с кресла на стул. – Между прочим, я только констатирую факт… Ты ведь знаешь, что если тебе попался какой-нибудь факт, то его надо законстатировать, пока кто-нибудь не сделал это вместо тебя.
Мозес открыл глаза и с сожалением посмотрел на Амоса.
– Глупости, – сказал он, чувствуя, как ощущение поцелуя на губах тает и исчезает. – Есть такие факты, которые в случае чего сами могут легко отконстатировать тебя по полной программе.
– Назови хоть один, – попросил Амос.
– Ну, не знаю. Например, факт неизбежной смерти.
– Вот видишь. Я ведь сказал, что ты думал о женщинах. У меня на это нюх… Сначала ты думал о смерти, а потом стал думать о женщинах, потому что только женщины в состоянии отвлечь нас от погребальных размышлений… Ты слышал, Иезекииль? – Амос повернулся к читавшему газету Иезекиилю. – У нашего Мозеса, кажется, опять начался период мартовской течки. Он снова думает о женщинах.
– Я думал о своей невесте, – сказал Мозес, чувствуя вдруг, что ему совершенно все равно, как воспримет это сообщение Амос и остальные. – Я думал о своей невесте, а это все-таки немножко не то, о чем вы думаете.
– Извини, – Амос, кажется, немного смутился. – Я и не знал, что ты о ней думаешь. Я решил, что ты думаешь о каких-то посторонних бабах… Прости, если напомнил тебе что-нибудь печальное.
– Ничего, – сказал Мозес.
Ничего такого, сэр.
Ничего такого, дурачок.
– Женщины посланы нам в наказание, – сказал Иезекииль, опуская газету и смотря на Мозеса поверх очков. – Наверное, для того, чтобы мы не слишком много задавались. Ну, кто, интересно, будет задаваться, если у него в штанах болтается такая штуковина, которая вечно тянет тебя на какие-то сомнительные подвиги и дергается от всякой проходящей мимо женской задницы?.. Ну, подумайте сами.
– Никто, конечно, – согласился Амос, пересаживаясь в кресло.
– Вот и я говорю, – подтвердил Иезекииль, вновь исчезая за газетой. – Все эти чертовы эмансипе забывают, что природа унизила в первую очередь, не их, а мужчину.
– Ну, уж не так она нас и унизила, – сказал Амос.
– Ну, если тебе нравится обливаться потом и изображать своей задницей швейную машинку, тогда, конечно, пожалуйста, – бросил Иезекииль из-за газеты. – Во всяком случае, когда у меня закончился репродуктивный период, я почувствовал себя так, словно слез с бешеного коня.
Пока Амос раздумывал над тем, как бы ему получше ответить, сидящий рядом старик Допельстоун сказал:
– Женщины – как мухи. Даже хуже. Жужжат вокруг тебя, а потом оказывается, что ты загажен весь с ног до головы. – Он посмотрел на Мозеса и добавил, почему-то понизив голос. – А некоторым, боюсь, не удается отмыться до самой смерти.
Если особенно не приглядываться, то в свои восемьдесят с чем-то Допельстоун выглядел весьма и весьма прилично. Нарумяненные щеки. Подведенные глаза. Замазанные морщины. Гладко выбритый подбородок. Каштановый парик кокетливо завивался на плечах. Пластмассовый набалдашник тонкой трости изображал череп, проросший побегом розы.
– Похоже, ты знаешь, что говоришь, Доп, – сказал Амос.
– А ты как думаешь, сынок, – Допельстоун переложил свою трость из одной руки в другую. – Во время войны я был лейтенантом и отвечал за санитарное и техническое состояние передвижного борделя. Можешь быть уверен, что зря времени я не терял.
Опустив газету, Иезекииль с уважением посмотрел на Допельстоуна и покачал головой.
– С ума сойти, – удивился Амос. – У итальянцев были передвижные бордели?!
– А то, – Допельстоун улыбнулся Амосу, как улыбаются несмышленому подростку. – Они были у всех, кроме русских, которые сначала строили из себя целомудренных целок, а потом изнасиловали пол-Германии. Нельзя пускать такую силу на самотек, вот что я вам скажу. Во всем должен быть порядок, а уж в таком-то деле, как это, так и подавно.
– Ты никогда про это не рассказывал, – сказал Амос.
– А что там рассказывать? – пожал плечами Допельстоун. – Нечего такого. Всего делов, что передвижной бордель. Два грузовика. И еще двадцать молоденьких шлюх, которые решили поддержать в трудную минуту родную страну. Слышали бы вы, как они трещали и ругались, когда что-то шло не так, как надо. – Он негромко захихикал и потер руки.
На лице Амоса появилось мечтательное выражение.
– Двадцать шлюх, – сказал он, стукнув ногой по ноге Мозеса. – Это прямо-таки какой-то исламский Парадиз.
– Гораздо лучше, – улыбнулся Допельстоун.
– Как тебя только не стошнило, – пробормотал Мозес.
– Не слушай его, Доп, он просто завидует, – сказал Амос – Посади его среди такого цветника, и он распустится не хуже твоей розы… Надеюсь, ты-то не посрамил мужского братства? Небось, до сих пор посылают тебе открытки, верно Доп?
– Ничего они не посылают, – Допельстоун вновь переложил свою трость из одной руки в другую. – Посылали бы, может, если бы не угодили под бомбежку.
– Да, ну, – сказал Амос.
– Вот тебе и "да, ну". Это было где-то возле Палермо. Никто не успел даже сказать "Господи, помилуй". Бах, –
