То же самое происходит со слушанием, искусство которого во многом утрачено. Во многих буддийских монастырях и центрах духовной практики ученики сидят, в то время как учитель произносит речь. Но дело здесь не в дисциплине или следовании правилам. Наилучший способ слушать — сидя. Слушание — это медитация, объектом которой является речь учителя. Как только ученик чувствует, что отвлекается, он снова возвращается к процессу слушания.
Слушая своих друзей, мы нередко попадаем в ловушку реакций и мнений, попыток заранее сформулировать ответ, вместо того чтобы полностью увлечься тем, что говорит человек. Общения не происходит. Если вместо этого мы будем внимательно слушать, то поймем, что хочет сказать собеседник, вплоть до мелочей, и, естественно, у нас сложится собственное мнение. Наш ответ в этом случае будет более адекватным.
Человеческий мозг постоянно что–то вычисляет. Мы хотим попасть из пункта А в пункт В, а особенно амбициозные — в пункт Z. Практика, о которой я говорю, ведет нас из пункта А в пункт А. Нужно выработать широкий подход к происходящему, способность испытать его во всей полноте.
Мы пытаемся видеть в настоящем моменте средство для достижения некой цели. «Если я сделаю это в момент А, — думаем мы, — то буду счастлив в момент В». Но в нашей практике каждый момент является и средством, и целью. Цель момента А есть момент А. Не существует момента В, якобы дающего большее чувство удовлетворенности, чем момент А. Каждый момент — абсолютная ценность.
Будда говорит о пробуждении, или иначе — освобождении. В своем роде это, конечно, цель. Но единственный способ ее достижения — абсолютное присутствие там, где мы находимся сейчас, то есть в настоящем моменте.
Рассмотрим пример одиночества — ситуацию, когда человеку особенно хочется близких отношений с другим человеком. Одиночество становится тем пунктом А, из которого мы хотим сбежать. Мы надеемся найти лучшее место, более мирное и спокойное, способствующее нашему пробуждению.
Испытывая одиночество, мы часто воздвигаем барьер между собой и другими. Роль барьера может играть и стремление к освобождению — часто это мешает людям. Мы изолируем себя, а потом удивляемся, почему мы одиноки. Я не призываю бежать на улицу и обнимать всех подряд. Просто необходимо проанализировать, что мешает нам в конкретные моменты войти в контакт с барьером одиночества. Прежде всего нас должно интересовать происходящее сейчас.
Предположим, что мы сидим на подушке и испытываем чувство, которое можно назвать одиночеством. Это лишь название. Чувство, испытываемое нами, еше сырое, абсолютно уникальное. Как войти с ним в близкие отношения?
Самый лучший способ — как и в случае с уборкой комнаты и чтением — понять, что мешает нашей близости.
Один из хитрых способов уйти от одиночества — попытки его объяснить. Мы пускаемся в сложные теории, чтобы понять причины одиночества и найти, таким образом, определенное утешение. Об этом написаны тома книг. Мы создаем сложную теорию о наиважнейшем условии жизни человека — одиночестве существования. Мы превращаем его в памятник мысли.
Еще один способ бегства — пересказать историю нашей одинокой жизни. Это длинная трогательная история, и мы к ней привязаны. Мы рассказываем ее всем, кто готов нас выслушать. А если таких желающих не находится, мы в очередной раз рассказываем ее самим себе. Мы предпочитаем историю нашего одиночества нынешнему опыту, потому что центром событий в ней является наше «я». «Я» с удовольствием оживляет и освежает эту историю.
Мы спасаемся бегством, оправдывая свое одиночество. Мы ищем виновника на стороне — выгодная стратегия! Мы отрицаем и подавляем одиночество, ища другой объект для своего внимания.
В борьбе с одиночеством нам порою приходится проявлять терпение — на протяжении многих дней, месяцев и лет наблюдать свои попытки убежать от него. В конце концов наступает день, когда одиночество выходит на поверхность, и мы уже не пытаемся от него избавиться. Наше сознавание присоединяется к ощущениям, и мы уже не думаем о том, что происходит. Мы — ни за, ни против происходящего. Мы лишь невинно и наивно наблюдаем за ним. Чтобы понять одиночество, необходимо с ним общаться. Нужно дать ему расцвести, рассказать о себе — не обязательно словами — и угаснуть. И замечательную возможность для этого дает сознавание, которому мы учимся, медитируя на подушках.
Когда люди впервые начинают практиковать сознавание, то часто понимают его неверно. Они воспринимают ее как отстраненность, дистанцированность — как если бы мы стояли на холме и в бинокль наблюдали за битвой, происходящей внизу, в долине. Мы видим битву, но не принимаем в ней участия и находимся в относительной безопасности.
Сознавание в моем понимании — вовсе не отстраненность. Это активное наблюдение. Мы находимся не на холме, а внизу, в самой гуще битвы, и полностью сознаем происходящее. Мы поддаемся опыту так же, как мы поддаемся дыханию или ощущениям тела, — в данном случае это сложный опыт того, что мы зовем одиночеством. Мы не обрабатываем его при помощи концепций, объяснений и т. д. Мы просто позволяем ему существовать.
В чем же здесь различие с состоянием одиночества, спросите вы. Разница — в качестве бодрствования. Если мы просто испытываем одиночество, то теряемся в нем. В особо тяжелых случаях оно нас полностью подавляет. Но если мы подходим к одиночеству осознанно, то не теряем себя, а, наоборот, находим. Мы находимся в самой гуще опыта и полностью сознаем происходящее.
При этом мы вновь сталкиваемся с законом, о котором мы уже говорили, — законом непостоянства. Все имеет свое начало, развитие и конец. Мы обнаруживаем, что энергия сознавания трансформирует наш опыт. Она освобождает энергию, заключенную в одиночестве, и придает ему внушительность. Мы начинаем понимать, что все, что с нами происходит, носит временный характер. Мы перестаем бояться любых ощущений.
Конец одиночества наступает при полном контакте с ним. Двойственность субъект/объект исчезает. Мы сами превращаемся в одиночество. Больше не существует «я», сочувствующего самому себе. Наблюдая одиночество и не отделяясь от него, мы лучше понимаем его и жизнь в целом.
И все же есть что–то, что мешает полному контакту с одиночеством. Это «что–то» — принадлежность нашему «я», восприятие одиночества как «нашего». Необходимо отрешиться от понятий «я» и «мое». Существует одно лишь одиночество.
Когда мы изменим, таким образом, наше отношение, одиночество превратится в одинокость. Мы одиноки, но связаны с окружающим миром.
Однако нельзя превращать опустошение своего «я» в новую цель. Об этом остроумно сказано в одном еврейском анекдоте. Раввин в синагоге обращается к прихожанам: «Вы, наверное, думаете, что я — раввин, ваш учитель, святой человек. Но я хочу, чтобы вы знали: я — никто и ничто. Здесь, — и тут он похлопал себя по груди, — ничего нет». Собравшихся удивила его скромность.
Рядом стоявший помощник раввина тоже вступил в разговор: «Вы думаете, что он — ничто? Нет, это я — ничто и никто. Я — меньше, чем он». И снова молящиеся были глубоко тронуты. Ведь этих людей они считали почти святыми.
И тут вдруг из задних рядов встает прислужник в рабочей одежде и говорит: «Да нет, это я — никто и ничто. Я — ничтожнее, чем пыль, которую я подметаю».
Раввин качает головой и сердито говорит помощнику: «Посмотри–ка, он тоже считает себя ничтожеством».
Практика сближения может иметь различные варианты. Много лет назад, когда я только начинал преподавать в Кембридже, в моде была французская еда. Круассаны тогда еще не появились в наших ресторанах быстрого питания. Кушать круассаны и знать, как правильно произносится само это слово, было признаком «продвинутости». Я в то время преподавал практику сближения. Во время занятия ко мне подошла ученица и сказала, что только что осознала — ей не нравится французский сыр «бри». Она ела его уже много лет, но, достигнув в тот день сближения со своим опытом, поняла, что ей нравится не сам сыр, а его популярность.
Нечто противоположное случилось со мной во время пребывания в Корее. Некоторое время я учился у корейского мастера Сюн Сана. В конце концов мастер пригласил нас к себе на родину. Мне абсолютно не понравилась тамошняя еда. Она была очень однообразной — рис и маринованные овощи. Я ведь еврей из Бруклина, привык к кофе и пирожным. Меня особенно раздражало, что у корейцев нет завтрака как такового: утром, днем и вечером они едят одну и ту же еду.
Мы, американцы, стали шутить по поводу еды, чтобы как–то дистанцироваться от нашего опыта. Я шутил больше всех. Однажды мой учитель не выдержал. Он буквально припер меня к стене и закричал:
— Где ты сейчас находишься?
— В Корее, — ответил я.
— Вот именно, — сказал он.
