Если эта старинные песни отмечают отдельные исторические моменты в виде устных рассказов домухаммеданского периода, то, с другой стороны, существует немало указаний, что вечно живой источник образования легенд заставляет нас взглянуть на целое в освещении чего-то слишком отдаленного, чрезвычайно своеобразно оттененного. Приходится волей-неволей придти к заключению, что основания и перипетии этих бесконечных раздоров между отдельными племенами все одни и те же. Постоянно они оказываются почти тождественными с тем, что сообщено было выше о двух наиболее типичных историях. Поэтому не следует глядеть на них как на факты первостепенной исторической важности, а только как на почти исчерпывающую предмет характеристику бедуинов, на самый сильный, побудительный, преимущественно пред всяким другим, элемент всей арабской национальности. Нетрудно наполнить целые тома подобными сообщениями, но нам кажется достаточным ограничиться только что рассказанным, дающим более ясное представление о духе самого бедуинства, о диком его упорстве и храбрости, беззаветном и крайне щекотливом чувстве чести и вытекающем непосредственно отсюда порыве великодушия, а рядом жадности и коварстве обитающих в степи арабов, чем длинные рассуждения о душевных качествах народов. Прежде всего развертываются перед нами во всей своей широте две характеристические черты этого замечательного народа, которые везде, куда только успели проникнуть бедуины, издавна препятствовали им установить прочный государственный порядок Я говорю о необузданной страстности и чрезмерной самооценке индивидуальной силы, приводящих их вечно к резкому партикуляризму. Эти два самые неискоренимые недостатка сделали невозможным самое существование кельтов, а итальянцев держали целые столетия в невыносимом для национального чувства гнете.
В самой природе вещей лежит, конечно, почему эти пороки достигли кульминационного пункта. Это случилось благодаря постоянной жизни в пустыне. Она предъявляла настойчиво наивысшие требования к личным качествам каждой особи и даровала успех лишь избранникам своим. И опять-таки свойства самой пустыни препятствуют не только переходу из жизни номадов в оседлую, но даже к мало-мальски сносной государственной организации, ко всякому мирному сожительству народных групп. Там, где разделение на провинции и округа — вещь немыслимая, где вся топография, так сказать, начертана на спине верблюдов — управление становится невозможным. Случайная неудача в сборе и без того скудной жатвы вынуждает к грабежу у соседа; какой же после того может быть покой. Так было испокон веков, 13 столетий тому назад. И доселе бедуин изображает из себя одну из бесчисленных волн моря. Каждый ветерок бросает его из стороны в сторону, и никогда-то он не успокаивается, то налетает на соседей и сливается с ними, то все опять разлетается на все четыре стороны и как бы исчезает.
Но бедуинство не захватывает целой области громадного, равняющегося по пространству почти четверти Европы полуострова. Великая сирийская пустыня, отделяющая к северу Аравию и обширное, прорезанное горными хребтами центральное плоскогорье, обрывающееся снова на востоке и юге в пустыню, а на западе ограниченное довольно дикими, крутыми горными отрогами, есть собственно классическая почва неподдельной арабской национальности. Этот Неджд (ан-неджд, плоскогорье), как его называют арабы, при почти совершенном отсутствии расчленения почвы в совершенстве замкнут своими естественными границами. Поэтому со всем остальным миром и его историей только дважды приходит он в действительное столкновение в течение долгой своей жизни, а именно: вскоре после Мухаммеда и в середине XVIII столетия, когда революция Ваххабитов заставила еще раз на мгновение вылиться избыток народонаселения, клокотавший лишь внутри котла, наружу, но по окраинам, обнимающим это средоточие, животворное влияние моря и соседство других наций могли воздействовать далеко свободнее. Вот почему задолго еще до Мухаммеда встречаемся мы с некоторыми попытками устройства подобия государственной организации. Положим, это были только опыты, и, за исключением одного случая, имели все они нечто в себе по продолжительности бедуинское, т. е. неопределенное и изменчивое. Соседство двух громадных мировых империй — Персии и Византии — на севере производило на пограничные арабские племена как бы воздействие магнитного притяжения и способствовало образованию даже двух подобий «царств». Конечно, если продолжить прежнее сравнение, они походили скорее на громадную бесформенную кучу железных опилок, чем на благоустроенную государственную машину. Но, так или иначе, царства эти просуществовали некоторое время. Большая сирийская пустыня или, лучше сказать, немногочисленные ее оазисы, дававшие номадам возможность существовать, находились в руках бедуинов. К ним примыкали с обеих сторон треугольника, в виде которого клином врезывались они между Сирией и Месопотамией, страны издревле культурные и богатые. Бедуинам, лишенным самых элементарных потребностей культуры, казались они почти баснословными явлениями, следовательно, служили непрестанно предметом возбужденного подстрекательства их неутомимой жажды к добыче. Поэтому нет ничего удивительного, что все властители Персии и Сирии попеременно напрягали силы, дабы положить предел хищническим набегам многочисленных племен пустыни. Борьба с внезапно появлявшимися подвижными полчищами арабов представляла громадные трудности. По совершении набега и грабежа с быстротою молнии уплывали они на «кораблях пустыни» в свое море песка. Преследовать их было почти невозможно, чему лучшим примером может служить поход римлянина Красса против парфян, совершенный им при подобных же неблагоприятных условиях. Приходилось поэтому прибегнуть к единственно возможному средству, которым и поныне пользуются турки в этих самых местностях: учредить на границах пустыни хорошо укрепленные военные поселения, которые представляли бы для государственной власти надежный оплот. Необходимо было привлечь на свою сторону массы варваров различными заманчивыми обещаниями. Постоянной платой и приманкой богатой добычи во внешних войнах удалось наконец склонить некоторые беспокойные племена к переходу под знамена постоянных пограничных армий. При их помощи стало значительно легче отражать вторжения других племен и даже быстрым натиском за набег и разорение отплачивать немедленно тем же. Таким образом, некоторые племена арабов очутились в новой роли пограничной стражи против других детей пустыни, а равно и соседних неприятельских государств, особенно с тех пор, как возгорелись бесконечные войны между римлянами и персами, необходимым следствием которых было движение всемирных завоевателей за Евфрат. За триста лет уже до рождения Мухаммеда один арабский старейшина [11] успел сразу возвыситься из положения одного из обыкновенных пограничных римских сторожей в Пальмире до фактического поста властителя большей части государства. Это был Узеина, называемый римлянами Оденат. В самые беспокойные времена римской истории, когда из-за обладания троном велась ожесточенная междоусобная война, он сумел не только оградить государство от нападений персидских Хозроев, но и внушить снова панический страх к римскому оружию, проникнув в самое сердце Персии и покорив в 265 г. по Р. Х. даже столицу ее, Ктезифон. Но недолго носил он королевский титул, преподнесенный ему благодарным Галлиеном. Под конец 266 г. благодаря козням римской национальной партии его умертвили. Подозрительным римлянам показалось слишком опасным могущество этого варвара. Злодейство это не принесло, однако, предполагаемых плодов. Супруге убитого, Бат-Себине, или, как называли ее римляне, Зенобии, чуть не удалось образовать обширную греко-восточную империю, вроде того как этого же некогда добивалась Клеопатра. В 271 г. она заставила признать сына своего Вахбаллата повелителем (Caesar Augustus) Египта и Малой Азии. Но благоденствие новой империи продолжалось недолго. Уже в 273 г. пала она под тяжкими ударами Аврелиана. Пальмира превратилась снова в незначительное, пограничное с пустыней местечко. Но из памяти арабов великие деяния этой женщины не совершенно изгладились. Существуют легенды о том, что здесь в первый раз один из сыновей народа и, что еще более удивительно, одаренная мужеством жена крови арабской вывели их нацию на арену всемирной истории. В основной арабской легенде причудливо перевились с историческим событием удивительные подробности, так часто повторяющиеся и у многих других народностей как отголоски так называемой легенды о Зопире. Все это до такой степени поразительно, что я позволю себе вкратце привести содержание этой легенды.
