Афанасий Раковалис - Отец Паисий мне сказал...

© Афанасий Раковалис. Греция. 2003.

© Издательский Дом «Святая Гора». Москва. 2003.

© диакон Димитрий (Валюженич). Москва. 2003.

Старца, отца Паисия, я знал более двенадцати лет. Он сделал меня сознательным православным христианином, введя в Церковь и — в жизнь. Он давал мне советы по всем вопросам.

Я имел счастье прожить на Святой Горе более семи лет. Пять лет в качестве преподавателя Афониады[1] и еще примерно два года, изучая иконопись. Хотел быть рядом со Старцем. Со времени нашего знакомства не отлучался от него.

Я часто говорил, что он любил меня больше, чем моя мама. Она очень меня любит и, надеюсь, простит за это сравнение, ибо любовь Старца превосходит обычные человеческие мерки. Его любовь была божественной, духовной.

Отец Паисий относился ко мне как отец — и более того. Я же чувствую себя «блудным сыном». Не дерзаю назвать его моим отцом или сказать, что был его духовным чадом. Почему? Я ни в чем не похожу на него! У меня нет той ревности, чтобы подражать его добродетели! Сказано, что, если хотите называть Меня Отцом, подражайте делам Моим. И что же? Я подражаю отцу Паисию? Нет! Значит, у меня нет права называть его своим отцом. Одно дело — добродетель Старца и другое — ничтожество моей души.

Много раз после наших бесед я записывал его советы, чтобы их не забыть. Большую часть записывал сразу, совершенно теми же словами, которые употреблял Старец, другие — через несколько часов, иные же — спустя день или два. Как правило, заботился и о том, чтобы указать точную дату, когда посещал его келью или беседовал с ним, по обыкновению, после окончания Всенощной.

Сегодня, после кончины Старца, я считаю своим долгом передать его советы моим братьям во Христе. Верю, что многие захотят претворить их в жизнь и тем самым получат куда большую пользу, чем я. Блаженны те, которые исполняют Слово, а не те, кто только слушают его или читают.

Блаженной памяти старец Паисий, в миру Арсений Эзнепидис, родился 25 июля 1924 года в Каппадокии, в селении Фараса. Малоазийская катастрофа привела к тому, что греческое население после примерно двух с половиной тысяч лет постоянного проживания в этом регионе вынуждено было переселиться в качестве беженцев на территорию современной Эллады, чтобы избежать гонений и резни со стороны турок. Семья Старца в конце концов обосновалась в Конице, что в Эпире[2], где и прошли его детские годы.

С малых лет в нем обнаружилось особое духовное призвание. «Я уходил утром в горы, взяв с собой немного воды, и забирался на какую‑нибудь скалу, чтобы молиться там, как древние столпники… К вечеру, изрядно проголодавшись, уже не был настроен столь решительно. «Пойду домой, что‑нибудь поем», — говорил себе и спускался со скалы.

«…Подростком я не водил компанию со сверстниками, они шли и убивали птиц, делали и другое, что мне не нравилось. И я общался с маленькими детьми. Они же как старшего почитали меня своим предводителем и радовались нашей дружбе. Я соблюдал посты — хотели поститься и они, так что у меня были проблемы с их мамами. «Не водитесь с ним, он вас доведет до чахотки», — говорили мамы детям», — так с улыбкой рассказывал мне однажды Старец о своем детстве.

Уже в раннюю пору открылось его избранничество, как и пророчествовал о нем Святой Арсений Каппадокийский, крестивший его. Он проводил детские годы в великом духовном трезвении, в молитвах и посте, горя ревностью к аскетической жизни.

«Можешь себе представить, в церковь я приходил рано- рано, еще до того, как ударят в колокол, и часто ожидал, пока придет священник и откроет храм. Такая была ревность. Однажды мой старший брат, чтобы «обуздать» меня немного, начал кричать, что нечего, мол, уделять столько внимания церкви. Желая мне досадить, он схватил церковную книгу — кажется, это был сборник духовных статей — и бросил ее на кровать. Я был огорчен поступком, в котором глаза ребенка увидели нечестие, и оказал тогда решительное сопротивление».

Так прошло детство отца Паисия. Естественно, что тот образ жизни, который он вел, должен был все более и более разжигать его святую ревность к монашескому житию.

Как‑то раз, наставляя меня, он сказал: «…Когда я был юношей, чтобы не соблазняться при виде девушек, идя по дороге, смотрел всегда вниз, не видел, кто идет навстречу. Иной раз это были знакомые, родственники, и они обижались, что я их не приветствую. Однажды двоюродная сестра пожаловалась моей маме: «Арсений со мной не здоровается» — и мама мне об этом сказала… «Нет у меня, что ли, других дел, мама, чем глазеть по дороге на девушек!» — ответил я».

Став солдатом, он ушел на войну на четыре года. «Когда намечалась какая‑нибудь опасная операция, я стремился участвовать в ней. Если бы я проявил равнодушие и вместо меня пошел бы кто‑нибудь другой да был бы убит — меня бы потом всю жизнь убивала совесть, [то есть я был бы убиваем многократно] а на войне убили бы всего один раз».

«Как‑то раз бомбили наш лагерь. Я нашел поблизости канаву и укрылся в ней. В скором времени приходит кто‑то и говорит: «Можно и мне сюда?» — «Давай!» — говорю. А места хватает ровнехонько на одного человека. В страхе, желая уберечься, он меня выдавливает наружу. Потом подошел и другой. Я вынужден был совсем выбраться из канавы. «Ничего, — говорю, — не беспокойся, Бог не оставит!» Только вышел — пролетела пуля и побрила мне голову. (Старец рассмеялся.) Вот так, почти что задела кожу, выстригла полоску в волосах. Сантиметром ниже — убила бы. Подивился я промыслу Божию». То есть самопожертвование Старца еще до того, как он стал монахом, простиралось до готовности принять смерть ради любви к ближнему! Как далеко до этого нам, современным людям…

«Был у нас в роте один богохульник. Ругался грязно… Столько раз я его просил, чтобы он прекратил браниться, уже и нагоняй дал ему, однако он ни меня не слушал, ни офицеров — продолжал ругаться. Однажды, когда мы работали в лагере, в самом центре упала и взорвалась бомба… И — не пострадал никто! Только в этого человека попал один малюсенький осколок. И знаешь куда? В язык! Не задел ни зубов, ни губ! Распух только его язык… Сделался как баклажан и висел снаружи, не помещаясь во рту! Такие удивительные события на войне случались часто, поэтому у нас в лагере было большое благочестие».

«Как‑то мы готовились к параду в Салониках. Офицеры приказали запеть песню, но — солдаты не реагируют! Повторяют приказ — и снова никакой реакции, молчание. Офицеры в гневе. «Эй, давайте же петь!» — говорю. Никакого результата. После, когда вернулись в лагерь, нас наказали — заставили раздеться сверху до пояса и бегать по кругу, а при этом нас пороли ремнями. Видишь ли, это был серьезный проступок, нарушение дисциплины в военное время. Бегал и я вместе со всеми, хотя моей вины не было… Офицеры кричали мне и подавали знак, чтобы я вышел, но я делал вид, что не замечаю, и не выходил, не хотел выходить один. Или всем получить прощение или оставаться вместе». Таков он был в молодости. Своей совестливостью, самопожертвованием и мужеством завоевал любовь и уважение всех — и солдат, и офицеров.

«Потом работал, чтобы собрать приданое для сестры, которая была не замужем. Я не стал дожидаться, пока она вступит в брак, и ушел в монахи… Откуда мне было знать, есть ли воля Божия на то, чтобы ей выйти замуж… Могла и сама не захотеть…»

Около тридцати лет от роду он принял монашество на Святой Горе. Перенес многие испытания, но получал и великую помощь от Бога. Подвизался также в Конице, в святой обители Стомион. Кормил там из рук диких медведей. Мир, который Дух Святой рождал в его душе, умиротворял и диких зверей. «И дикие звери, если к ним подходишь с любовью, чувствуют это и тебя не обижают…» — так говорил он мне. Нам, молодые мы или старые, не следует, конечно, даже помышлять о том, чтобы повторить это его деяние, потому что лютость страстей, которые мы носим в душе, заставит одичать диких животных, и мы подвергнемся опасности.

Примерно на три года он удалился в пустыню горы Синай, в пещеру Святой Епистимии. По воскресень — ям спускался в монастырь Святой Екатерины. Всю неделю подвизался в уединении, в тиши пустыни. Порой его посещал какой‑нибудь бедуин, которому он отдавал часть того немногого, что имел сам. А там даже воды было мало. «Здесь в пустыне, где такая сушь, я дивился Божественному попечению. В одной скале была расщелина, и в ней по капельке сочилась влага. Туда я на всю ночь ставил кувшинчик и так набирал себе воду. Мне хватало… Больше не нужно было».