Эта история о богатом юноше имеет свое точное соответствие в обрамляющем повествовании — в притче о милосердном самарянине.
«И вот, один законник встал и искушая Его, сказал: Учитель! что мне делать, чтобы наследовать жизнь вечную? Он же сказал ему: в законе что написано? как читаешь? Он сказал в ответ: «возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всею крепостию твоею, и всем разумением твоим, и ближнего твоего, как самого себя». Иисус сказал ему: правильно ты отвечал; так поступай, и будешь жить. Но он, желая оправдать себя, сказал Иисусу: а кто мой ближний?»
(Лк 10:25–29).
Вопрос у законника тот же самый, что и у юноши. Только здесь с самого начала утверждается, что это искупительный вопрос. Решение для искусителя уже известно. Оно должно заканчиваться апорией этической коллизии. Ответ Иисуса вполне походит на Его ответ богатому юноше. Вопрошающий в принципе знает ответ на свой вопрос, но затем и спрашивает, что знает, — он хочет избежать послушания Божьей заповеди. Для него оставлен только один выход. Делай то, что ты знаешь, и будешь жить.
Так отвоевана первая позиция. Но, как и в случае с юношей, тут же следует бегство в нравственную коллизию: А кто мой ближний? И великое множество раз с тех пор, как этот вопрос был легковерно и невежественно поставлен искушавшим законоучителем, он имел вид серьезного и разумного вопроса, заданного ищущим человеком. Однако неверно прочитывалась причинность. В целом притча о милосердном самарянине есть единственное отражение и разрушение Иисусом этого вопроса как сатанинского. Это вопрос без конца и без ответа. Он происходит из пустых споров «между людьми поврежденного ума, чуждыми истины», кто «заражен страстью к состязаниям и словопрениям». Из них «происходят зависть, распри, злоречия, лукавые подозрения, пустые споры» (1Тим 6,4 и след.). Это вопрос надменных, «всегда учащихся и никогда не могущих дойти до познания истины», они — «имеющие вид благочестия, силы же его отрекшиеся» (2Тим 3,5 и след.). Они неспособны к вере, они спрашивают так, потому что сожжены «в совести своей» (1Тим 4,2.). потому что не хотят послушания Слову Божьему. Кто мой ближний? Есть ли ответ, указывающий, что это брат мой, соотечественник ли, собрат по общине или мой враг? Не дозволено ли с равным правом утверждать и отрицать и то и другое? И нет ли в конце этого вопроса смятения и непослушания. Да, этот вопрос — прекословие против самой Божьей заповеди. Ведь я же хочу быть послушным, а Бог мне не говорит, как мне это суметь. Божья заповедь двусмысленна, она оставляет меня в вечном конфликте. Вопрос: Что мне делать? — был первым обманом. Ответ звучит: Исполняй заповеди, которые знаешь. Ты должен не спрашивать, но делать. Вопрос: А кто мой ближний? — последний вопрос, рожденный сомнением или самозащитой, в котором оправдывает себя непослушание. Ответ звучит: Ближний есть ты сам. Иди и повинуйся в деле любви. Быть ближним — это не аттестация другого, но требование к себе, — ничего более. В каждое мгновение, в каждой ситуации я истребован к действию, к послушанию. И буквально нет времени для всего прочего, чтобы справляться о другом. Я должен действовать и повиноваться, я должен быть ближним для другого. Если спросишь вторично, испуганно, не должен ли я перед тем знать и обдумать, как мне поступать, — то при этом есть только один выход, а именно: я не могу знать и обдумать ничего другого, а поступать, как поступаю всегда, постоянно осознавая себя самого как истребованного. Что такое послушание, я узнаю, только повинуясь, а не спрашивая. И прежде всего в послушании познаю истину. Призыв Христа переносит нас из разлада совести к простоте послушания. Но богатый юноша был призван Иисусом в благодать следования Ему, искушающий же законник оттолкнут к заповеди.
Когда Иисус потребовал от богатого юноши добровольной нищеты, то он знал, что здесь дано либо послушание, либо непослушание. Когда были призваны Левий от сбора податей, а Петр от сетей, то было несомненно, что Иисус был серьезен в этом призыве. Они должны были оставить все и следовать за Ним. Когда Петр был призван ступить на волнующееся море, то он должен был ступить, сделать шаг. От него было потребовано единственное — бросить себя ради слова Иисуса Христа, надежно сохранить это слово, как все сокровища мира. Силы, норовившие встать между словом Иисуса и послушанием, были в то время столь же велики, как и ныне. Разум противился, совесть, ответственность, пиетет, да и сам закон с писаными принципами пускали в ход все средства, чтобы предотвратить это беззаконное «увлечение». Но призыв Иисуса прорвал все это, и послушание было сотворено. Было явлено простое послушание.
Если бы Иисус Христос через Священное Писание сегодня обратился так к одному из нас, то мы могли бы рассуждать следующим образом: Иисус велит что-то совершенно определенное, это правда. Но если Иисус велит, то я должен знать, что Он требует не послушания закону, но хочет от меня лишь одного, а именно: чтобы я уверовал. Моя вера не связана с нуждой, богатством и тому подобным, более того, я могу верить и в нужде, и в богатстве. Но речь не о том, что у меня нет имения, а о том, что я пользуюсь имением так, как будто у меня его нет, я внутренне от него свободен, и мое сердце не принадлежит сокровищам. Итак, Иисус говорит: Продай имение твое! Но Иисус знает: не потому приходят к истине, что совершают внешний поступок, напротив, владей смиренно добром, но владей так, будто у тебя его нет. Не отдавай своего сердца земным благам. Наше послушание слову Иисуса могло бы состоять в том, что мы отклоняем простое послушание непосредственно закону, чтобы затем быть послушными «в вере». И в этом мы отличаемся от богатого юноши. Он мог успокоить свою печаль не тем, что сказал бы себе: Я хочу остаться богатым, несмотря на слова Иисуса, но внутренне я хочу стать свободным от богатства и утешиться — при всей моей недостаточности — отпущением грехов и в вере обрести единение с Иисусом; но он отошел с печалью и вместе с послушанием лишился и веры. Притом юноша был полностью искренен. Он отделил себя от Иисуса, и в этой искренности, конечно, заложено больше обетования, чем в кажущемся единении с Иисусом, покоящемся на непослушании. Из слов Иисуса с очевидностью явствует, что этот юноша внутренне не способен освободиться от своего богатства. Вероятно, юноша, будучи человеком серьезным и устремленным, тысячекратно пытался это сделать. Но что пытался он неудачно — показывает тот факт, что в решающий момент, он не смог повиноваться слову Иисуса. Но и в этом юноша был искренен. Мы же с нашей аргументацией вообще отличаемся от библейских слушателей слов Иисуса. Если Иисус говорит кому-то: Оставь все и следуй за Мною, брось ремесло, семью и отчий дом! — тот сознает: на этот призыв есть только ответ одного простодушного послушания, потому что этому послушанию придано обетование единении с Иисусом. Но мы могли бы сказать: Хотя призыв Иисуса «воспринят безусловно и строго», истинное послушание Ему состоит в том, что я как раз и остаюсь при моих трудах, в моей семье, — и там служу, притом будучи внутренне свободным. Но ведь Иисус мог бы призвать: Вон! — Мы же понимаем Его, как Он, собственно, и полагает это: Оставайся где есть! свободным так, как будто внутренне ушел. Или Иисус сказал бы: Оставьте заботы; мы, однако, разумели бы: конечно, мы должны заботиться и трудиться для наших домашних и для нас. Все прочее было бы безответственным. Но внутренне мы должны быть свободными от таких забот. Иисус мог бы сказать: Если кто ударит тебя по правой щеке, подставь ему левую; мы же склонны понять: Истинная любовь к брату как раз и может стать великой именно в борьбе, именно в ответном ударе. Иисус может сказать: Ступайте сперва к Царству Божьему; и мы можем понять так: Сперва мы, конечно, должны устремиться к остальным всевозможным вещам. Иначе как бы мы могли существовать? Пусть все соединит последняя внутренняя решимость — употребить все ради Царства Небесного. И везде та же самая, сознательная отмена простого, буквального послушания.
Как возможно такое увязывание? Разве что-нибудь случилось, чтобы над словом Иисуса учинялись такие игры? чтобы оно превратилось в мировое посмешище? Ведь если где в мире раздаются повеления, там отношения ясны. Отец говорит своему ребенку: Иди спать! — и ребенок хорошо знает, что к чему. Псевдобогословски выдрессированное дитя должно было бы рассуждать так Отец говорит: Иди спать. Он думает, я устал; он не хочет, чтобы я устал. Я одолею усталость, если пойду, поиграю. Итак, если отец говорит: Иди спать! — он, собственно, думает: Иди играть. С такими рассуждениями и ребенок у отца, и гражданин у начальства столкнутся разве что с недвусмысленным языком, именно же с языком наказания. И только по отношению к повелению Иисуса должно быть иначе. Здесь простое послушание может превратиться в непослушание. Как это возможно?
