Ориген — еретик. Какое же это имеет отношение ко мне, ведь я не отрицаю, что он еретик во многом? Он впал в заблуждение в учении о воскресении тел; заблуждался в учении о состоянии душ, о покаянии диавола и, что еще важнее, — в толкованиях на Исаию доказывал, что Сын Божий и Дух Святой суть Серафимы. Я был бы сообщником его заблуждения, если бы не сказал, что он заблуждался, и не анафематствовал всего этого постоянно. Ибо мы не так должны брать его хорошее, чтобы вынуждены были принимать вместе с тем и дурное. Но во многих отношениях он хорошо истолковал Писания, выяснил темные места пророков, раскрыл величайшие таинства как Нового, так и Ветхого Заветов. Поэтому, если я перевел его хорошее, а дурное обрезал, или исправил, или опустил, — заслуживаю ли я порицание за то, что латиняне благодаря мне имеют его доброе и не знают дурного? Если это преступление, то должен быть обвиняем и Гиларий исповедник, переведший из его книг, то есть с греческого на латинский, толкование на псалмы и беседы на Иова. Виноват будет в том же исповедник верцелленский Евсевий, переведший на наш язык толкованияна все псалмы еретика (Евсевия Кесарийского), хотя, оставляя еретическое, он перевел то, что было самым лучшим. Умалчиваю о Викторине Пиктавийском и о других, которые следовали Оригену и выжимали из него только при изъяснении Писаний, чтобы не показалось, будто я не столько защищаюсь, сколько подыскиваю сообщников в преступлении. Обращусь к тебе лично: зачем ты держишь у себя переписанными его трактаты на Иова — трактаты, в которых он, рассуждая о диаволе, звездах и небе, высказал нечто такое, что не принимает Церковь? Только тебе, умнейшей голове, можно произносить приговор обо всех как греческих, так и латинских писателях и как бы цензорской палочкой одних выбрасывать из библиотек, других принимать и когда заблагорассудится объявлять меня или православным, или еретиком; а мы не можем отвергать превратное и осуждать, что часто осуждали? Прочитай книги на Послание к Ефесеям, прочитай другие мои сочинения, особенно — толкования на Екклезиаста; ты ясно увидишь, что я от молодых лет никогда не пугался ничьего авторитета и никогда не принимал на веру кривых еретических толков.
Не пустая вещь — знать, чего не знаем. Свойство благоразумного человека — знать свою меру, чтобы, возбудившись диавольской ревностью, не засвидетельствовать перед целым светом своего невежества. Так вот, ты хочешь порисоваться и хвастаешь на своей родине, будто я не в состоянии помериться с твоим красноречием и страшусь твоей хризипповой колкости. Христианская скромность удерживает меня, и для язвительной речи я не хочу дать убежища в моей келии. Иначе я вывел бы на чистую воду все знаменитые дела твои и пышность триумфов. Говоря как христианин с христианином, я умоляю тебя, брат, не стараться мудрствовать больше, чем сколько имеешь разум, чтобы ты не обнаружил стилем своей неопытности, или простоты, или даже того, о чем умалчиваю и что поймут другие, хотя и сам ты будешь понимать, и не вызывай всеобщего хохота своими нелепостями. Одному и тому же человеку не дано быть знатоком и в золотых монетах, и в писаниях, иметь вкус в винах и понимать пророков или апостолов. Порицаешь меня; святого брата Оксана обвиняешь в ереси; не нравится тебе образ мыслей пресвитеров Винцентия и Павлиниана и брата Евсевия. Ты один Катон, красноречивейший из римлян, полагающийся только на свой глаз и мудрость! Вспомни, прошу тебя, тот день, когда я проповедовал о воскресении и действительности тела; ты подле меня подпрыгивал тогда, и рукоплескал, и топал ногами, и кричал, что я прославлен. А когда начал плавать и гниль со дна корабля проникла до внутреннейшего мозга твоего, тогда ты признал нас еретиками! Что с тобой делать? Я поверил письму святого пресвитера Павлина и не думал, чтобы его отзыв о твоем лице был ошибочен. Правда, я тотчас по получении письма заметил твою речь, но предполагал в тебе более застенчивость и простоту, чем глупость. Я и не укоряю святого мужа за то, что он лучше хотел скрыть от меня то, что знал, чем в своем письме осуждать покровительствуемого им подателя письма. Но я обвиняю себя самого, что доверился более чужому, чем собственному суждению, и когда глазами видел одно, поверил в записке другому, не тому, что видел.
Оставь нападать на меня и заваливать своими книгами. Пощади, по крайней мере, свои деньги, за которые нанимаешь писцов и книгопродавцов, которые издерживаешь на писателей и благоприятелей, быть может, потому и хвалящих тебя, что видят прибыль в твоем писательстве. Если хочешь упражнять ум, предайся грамматике и риторике, изучи диалектику, займись системами философскими; когда все изучишь, станешь, по крайней мере, молчать. Впрочем, я делаю глупо, что ищу учителей всеобщему учителю и стараюсь указать границы тому, кто не умеет говорить и не может молчать. Справедлива известная поговорка у греков: ослу — лира. Я думал, что и имя дано тебе. Ибо ты дремлешь всем своим умом и глубоко уснул не столько простым сном, сколько летаргией. Между другими хулами, какие высказали твои святотатственные уста, ты осмелился сказать, что гора, от которой, по Даниилу, был отсечен без помощи рук камень, — диавол, а камень — Христос, как принявший тело от Адама, который через грехи свои вошел в союз с диаволом, и родившийся от Девы, чтобы отделить человека от горы, то есть от диавола. О язык, заслуживающий быть отрезанным и разорванным на части и куски! Представляет ли какой–либо христианин Бога Отца Всемогущего в лице диавола и таким преступлением оскверняет ли слух всего мира? Если кто–либо, не скажу из православных, но из еретиков или язычников допустил когда–либо такое толкование, — сказанное тобой было бы еще извинительно. Но если Церковь никогда еще не слышала такого нечестия и твоими устами в первый раз истолковал себя горой Тот, Кто сказал: Буду подобен Всевышнему (Ис. 14, 14), — то твори покаяние, облекись во вретище и прах, омывай такое злодеяние непрестанными слезами, и (если только нечестие отпустится тебе соответственно с заблуждением Оригена) тогда получишь прощение, когда имеешь получить его, и диавол, который не был пойман в большем злословии, как через твои уста. Обиду, нанесенную мне, я перенес терпеливо. Нечестия в отношении к Богу я перенести не мог. От этого в конце письма я решился писать более колко, чем обещал, так как было бы глупо, если бы после раскаяния, которым ты вымолил бы прощение у меня, тебе нужно было в другой раз начинать его. Да подаст тебе Христос, чтобы ты слушал и молчал, понимал и, понимая, говорил.
К Магну, великому оратору города Рима
О том, что наш Себезий исправился, мы узнали не столько из твоего письма, сколько из его раскаяния.[78] И, удивительно, насколько приятней стал исправившийся, чем был неприятен заблуждающийся. Снисходительность отца и благонравие сына соревновались между собою: в то время как один не помнил прошлого, другой давал добрые обещания на будущее. Потому и мне, и тебе нужно радоваться вместе: я снова получил сына, ты — ученика.
В конце письма ты спрашиваешь, зачем я в своих сочинениях иногда привожу примеры из светских наук и белизну Церкви оскверняю нечистотами язычников. Вот тебе на это краткий ответ. Ты никогда бы не спрашивал об этом, если бы тобою всецело не владел Цицерон, если бы ты читал Священное Писание и, оставив Волкация[79], просматривал его толкователей. В самом деле, кому неизвестно, что и у Моисея, и в писаниях Пророков есть заимствования из языческих книг и что Соломон предлагал вопросы и отвечал философам из Тира?[80] Поэтому в начале книги Притчей он увещевает, чтобы мы понимали премудрость, лукавство слов, притчи и темные речи, изречения мудрецов и загадки — что преимущественно свойственно диалектикам и философам. Но и апостол Павел в послании к Титу употребил стих из поэта Эпименида: «Критяне всегда лживы, злые звери, утробы праздные» (Тит. 1, 12), полустишие, впоследствии употребленное Каллимахом. На латинском языке буквальный перевод не сохраняет ритма, но это и неудивительно: даже Гомер бессвязен в переводе на прозу того же самого языка. В другом послании он приводит также шестистопный стих Менандра: «Злые беседы растлевают добрые нравы». И, выступая перед афинянами в Ареопаге, приводит свидетельство Арата: «его же и род есмы», что по–гречески читается: του γαρ και γενος εσμεν — и составляет полустишие гекзаметра. И, кроме этого, вождь христианского воинства и непобедимый оратор, защищая перед судом дело Христа, даже случайную надпись употребляет в доказательство веры.
У верного Давида научился он исторгать меч из рук врагов и голову надменнейшего Голиафа отсекать его собственным мечом[81]. Во Второзаконии (гл. 21) он читал повеление Господа, что у пленной жены нужно обрить голову и брови, обрезать все волосы и ногти на теле и тогда вступать с нею в брак. Что же удивительного, если и я за прелесть выражения и красоту членов хочу сделать светскую мудрость из рабыни и пленницы израильтянкою, отсекаю или отрезаю все мертвое у ней — идолопоклонство, сластолюбие, заблуждение, разврат — и, соединившись с ее чистейшим телом, рождаю от нее детей Господу Саваофу?..
