Ты видишь, что, увлеченный любовью к писанию, я переступил обычные размеры письма и все–таки не написал всего того, что хотел. Речь шла только о том, что мы должны знать и чего желать, чтобы и нам можно было сказать: «Истомилась душа моя желанием судов Твоих на всякое время» (Пс.118:20). Впрочем, пусть исполнится на нас речение Сократа: «Я знаю только то, что ничего не знаю». Коснусь вкратце и Нового Завета. Матфей, Марк, Лука и Иоанн, — колесница Господня и поистине херувимы, что значит «множество знания», во всем теле исполнены очей, блестят как искры, стремительны как молния, имеют стопы прямые и устремленные горе: они крылаты и способны летать, они поддерживают друг друга, взаимно соединены между собою, и как колеса, влекущиеся одно за другим, стремятся, куда направит их веяние Св. Духа. Апостол Павел писал к семи Церквам (ибо восьмое послание к евреям многими не включается в это число). Он дает наставления Тимофею и Титу, ходатайствует перед Филимоном за беглого раба [Онисима]. Но об Апостоле Павле, я думаю, лучше молчать, нежели писать мало. Книга Деяний Апостольских, по–видимому, содержит простую историю и излагает младенчество рождающейся церкви; но если мы примем во внимание, что автор этой книги есть врач Лука, которого «похвала во Евангелии», то также и здесь увидим, что все слова его дают врачевание для немощной души. Апостолы Иаков, Петр, Иоанн и Иуда выпустили семь посланий, настолько таинственных, насколько сжатых и кратких и вместе с тем обширных — кратких словами, но обширных мыслями, — что едва ли чей духовный взор не будет поражен при чтении этих посланий. Апокалипсис Иоанна столько содержит в себе таинств, сколько слов. Я сказал немного, но по сравнению с достоинством книги всякая похвала недостаточна, ибо в каждом слове заключаются многие смыслы.
Скажи пожалуйста, любезный брат: жить среди божественных писаний, в них поучаться, ничего иного не знать и не искать, — не значит ли это уже здесь, на земле, быть обитателем Царства Небесного? Не соблазняйся в священном Писании простотою и как бы грубостью слов, происшедшею или вследствие погрешности переводчиков, или вследствие намеренного приспособления к назиданию простого народа; в одном и том же изречении иное услышит ученый, иное — неученый. Я не настолько дерзок и туп, чтобы приписывать себе знание писаний и хвалиться возможностью срывать на земле плоды, тогда как корни укреплены на небе; но признаюсь, я хочу знать писания, я не хочу сидеть на одном месте: отказываясь быть учителем, я обещаю собою сопутника. Просящему дается, стучащему открывается, ищущий находит. Будем на земле учиться тому, знание чего будет неразлучно с нами и на небе.
Принимаю тебя с распростертыми объятиями и (скажу некстати и с велеречием Гермагора) о чем ты ни спросишь, я вместе с тобою постараюсь узнать. Ты имеешь любезнейшего тебе брата Евсевия, который удвоил для меня удовольствие, полученное от твоего письма, рассказав о честности твоих нравов и о презрении к веку сему, о верности в дружбе, о любви ко Христу. О твоем благоразумии и красноречии помимо свидетельства Евсевия давало знать само твое письмо. Поспешай, прошу тебя, и скорее пересекай, а не развязывай веревку спущенного в море кораблика. Никто, намереваясь отречься от мира, не может выгодно продать того, что он предварительно презрел. Если потерпишь какой–нибудь убыток, запиши его в приобретение. Существует старинное изречение: «Для скупого так же не существует того, что он имеет, как и того, чего не имеет». Для верующего весь мир полон богатств, а неверующий нуждается даже в оболе. Будем жить как ничего не имеющие и всем обладающие. Одежда и пища — вот богатства христианские! Если ты имеешь в своих руках какую–либо вещь, продай; если не имеешь, не заботься о приобретении. Отнимающему ризу нужно отдать и исподнее. Если ты, откладывая постоянно до завтра, волоча день за днем, будешь осторожно и помалу продавать твои владеньица, то Христу не будет чем питать бедных своих. Все отдал Богу тот, кто принес в жертву сам себя. Апостолы оставляют корабль и сети. Вдова кладет две лепты в казнохранилище и считается выше богачей. Легко презирает все тот, кто всегда помышляет о своей смерти.
Диесперов А. Блаженный Иероним и его век. Приложение: Бл. Иероним. Избранные письма. (Серия «История христианской мысли в памятниках») — М.: Канон+, 2002.
Будет совершенно в порядке вещей, если тебя нисколько не удовлетворит письмо, после того как ты не поверил собственным ушам: ты не можешь положиться на клочок бумаги, если не доверился живой речи. Но Христос показал нам на Себе пример величайшего смирения в лобзании предателя и в принятии покаяния от разбойника с креста; и я пишу отсутствующему то же, что говорил и присутствующему, — что я так же читал или читаю Оригена, как Аполлинария или других писателей, книги которых не вполне принимает Церковь. Я не хочу сказать этим, что все, что ни содержится в их книгах, должно быть осуждаемо; но признаюсь, что нечто должно быть порицаемо. Такова уж цель моих трудов и занятий, что я читаю многих, чтобы из многих собирать различные цветы, не столько имея в виду одобрять все, сколько выбирать, что встретится доброе; беру в свои руки многих, чтобы от многих узнать многое, сообразно тому, что написано: Все читая, хорошего держитесь (1 Сол. 5, 21). Поэтому я очень удивляюсь, что ты хотел укорить меня в догматах Оригена, которого заблуждений, по многим пунктам, ты не знаешь еще и в таком возрасте. Я еретик? А от чего же, спрашиваю, не любят меня еретики? Ты православный? Но если ты, сделавший донос на меня, даже вопреки собственному убеждению и своих слов, сделал его по принуждению, то ты переметчик, а если добровольно–еретик. Ты покинул Египет, оставил все те провинции, в которых многие с полной свободой стоят за твое учение, и избрал для своих нападений меня, а я порицаю и гласно осуждаю все догматы, противные Церкви.
Ориген — еретик. Какое же это имеет отношение ко мне, ведь я не отрицаю, что он еретик во многом? Он впал в заблуждение в учении о воскресении тел; заблуждался в учении о состоянии душ, о покаянии диавола и, что еще важнее, — в толкованиях на Исаию доказывал, что Сын Божий и Дух Святой суть Серафимы. Я был бы сообщником его заблуждения, если бы не сказал, что он заблуждался, и не анафематствовал всего этого постоянно. Ибо мы не так должны брать его хорошее, чтобы вынуждены были принимать вместе с тем и дурное. Но во многих отношениях он хорошо истолковал Писания, выяснил темные места пророков, раскрыл величайшие таинства как Нового, так и Ветхого Заветов. Поэтому, если я перевел его хорошее, а дурное обрезал, или исправил, или опустил, — заслуживаю ли я порицание за то, что латиняне благодаря мне имеют его доброе и не знают дурного? Если это преступление, то должен быть обвиняем и Гиларий исповедник, переведший из его книг, то есть с греческого на латинский, толкование на псалмы и беседы на Иова. Виноват будет в том же исповедник верцелленский Евсевий, переведший на наш язык толкованияна все псалмы еретика (Евсевия Кесарийского), хотя, оставляя еретическое, он перевел то, что было самым лучшим. Умалчиваю о Викторине Пиктавийском и о других, которые следовали Оригену и выжимали из него только при изъяснении Писаний, чтобы не показалось, будто я не столько защищаюсь, сколько подыскиваю сообщников в преступлении. Обращусь к тебе лично: зачем ты держишь у себя переписанными его трактаты на Иова — трактаты, в которых он, рассуждая о диаволе, звездах и небе, высказал нечто такое, что не принимает Церковь? Только тебе, умнейшей голове, можно произносить приговор обо всех как греческих, так и латинских писателях и как бы цензорской палочкой одних выбрасывать из библиотек, других принимать и когда заблагорассудится объявлять меня или православным, или еретиком; а мы не можем отвергать превратное и осуждать, что часто осуждали? Прочитай книги на Послание к Ефесеям, прочитай другие мои сочинения, особенно — толкования на Екклезиаста; ты ясно увидишь, что я от молодых лет никогда не пугался ничьего авторитета и никогда не принимал на веру кривых еретических толков.
Не пустая вещь — знать, чего не знаем. Свойство благоразумного человека — знать свою меру, чтобы, возбудившись диавольской ревностью, не засвидетельствовать перед целым светом своего невежества. Так вот, ты хочешь порисоваться и хвастаешь на своей родине, будто я не в состоянии помериться с твоим красноречием и страшусь твоей хризипповой колкости. Христианская скромность удерживает меня, и для язвительной речи я не хочу дать убежища в моей келии. Иначе я вывел бы на чистую воду все знаменитые дела твои и пышность триумфов. Говоря как христианин с христианином, я умоляю тебя, брат, не стараться мудрствовать больше, чем сколько имеешь разум, чтобы ты не обнаружил стилем своей неопытности, или простоты, или даже того, о чем умалчиваю и что поймут другие, хотя и сам ты будешь понимать, и не вызывай всеобщего хохота своими нелепостями. Одному и тому же человеку не дано быть знатоком и в золотых монетах, и в писаниях, иметь вкус в винах и понимать пророков или апостолов. Порицаешь меня; святого брата Оксана обвиняешь в ереси; не нравится тебе образ мыслей пресвитеров Винцентия и Павлиниана и брата Евсевия. Ты один Катон, красноречивейший из римлян, полагающийся только на свой глаз и мудрость! Вспомни, прошу тебя, тот день, когда я проповедовал о воскресении и действительности тела; ты подле меня подпрыгивал тогда, и рукоплескал, и топал ногами, и кричал, что я прославлен. А когда начал плавать и гниль со дна корабля проникла до внутреннейшего мозга твоего, тогда ты признал нас еретиками! Что с тобой делать? Я поверил письму святого пресвитера Павлина и не думал, чтобы его отзыв о твоем лице был ошибочен. Правда, я тотчас по получении письма заметил твою речь, но предполагал в тебе более застенчивость и простоту, чем глупость. Я и не укоряю святого мужа за то, что он лучше хотел скрыть от меня то, что знал, чем в своем письме осуждать покровительствуемого им подателя письма. Но я обвиняю себя самого, что доверился более чужому, чем собственному суждению, и когда глазами видел одно, поверил в записке другому, не тому, что видел.
