Ольга Рожнёва - Лекарство от уныния

Отец Валериан удивился: отец Феодор никогда раньше не шутил. Видимо, отъезд из монастыря, случившийся для схимника впервые за многие годы, так подействовал на него.

От сладкой ледяной воды заныли зубы. Отец Валериан умылся, полил из кружки на голову, присел рядом с отцом Феодором на старую, но крепкую скамейку.

В полумраке деревьев прохладно, сквозь ажурную листву чуть синело небо – казалось, они попали в другой мир, куда жара не смела тянуть свои хищные знойные лапы.

Отец Феодор не спеша достал из пакета хлеб, помидоры, сыр:

– Очи всех на Тя, Господи, уповают, и Ты даеши им пищу во благовремении…

Подкрепились, поблагодарили Господа. Схимник, однако, не спешил возвращаться к машине.

– Давай, отец Валериан, выкладывай, чего смурной такой. Что случилось? А то так мы и не доедем с тобой никуда, в кювете окажемся.

И отец Валериан, сам не зная отчего, может, от неожиданности, может, от душевной боли, всё рассказал:

– Да вот в епархиальном управлении меня озадачили. Я прошение на отпуск секретарю епархии передаю, а тут – откуда не возьмись – сам Владыка. С ним игумен городского монастыря, ну, который они восстанавливают, да никак не восстановят. И Владыка – неожиданно: «Отец Валериан! Вот тебя-то нам и нужно! Какое прошение?! Подожди ты со своим отпуском! Послушание тебе новое: поможешь игумену Варфоломею со строительством. Смотри, отец Варфоломей: этот вам луну с неба достанет! На полгода тебе, отец Валериан, творческая командировка в городской монастырь. Отцу Савватию позвоним. Поможешь, а потом я тебе отпуск дам. На поправку здоровья».

Не успел отец Валериан и слова вымолвить, а благословляющая длань Владыки уже довольно крепко приложилась к его голове. Вот тебе и Афон, вот тебе и отпуск. Да уж ладно отпуск, самое главное – из родной-то обители да на чужую сторону! Из тишины и покоя, мирной благодати – да в шум машин и суету города!

– Отец Феодор, ты только представь: стоило мне на минуту раньше войти или выйти от секретаря, стоило только не столкнуться с Владыкой – и этого кошмара бы не случилось! Мгновение какое-то! Да что же это за напасть такая! Превратности судьбы…

– Судьбы, говоришь?

– Судьбы, отец Феодор, судьбы… Вот ты, старый фронтовик, ведь точно знаешь: мгновение – и ты либо жив, либо на месте тебя – воронка.

– Судьба – слово такое… не совсем православное. Есть воля Божия, есть попущение. Да ты и сам всё это знаешь… И потом, какой же я фронтовик? Я никогда не воевал…

– Как это не воевал?! Отец Феодор, давай водицы черпну, устал ты сегодня сильно, наверное… Может, тихонько назад пойдём? – Голос отца Валериана звучал испуганно.

– А вот так – не фронтовик. Старый я уже, сынок, долгая жизнь за плечами…

Обратный отсчёт заканчивается. Три, два, один… Я вот тебе расскажу о мгновении. Слушай.

Был я молодым парнем, моложе тебя, зелёный ещё, а уже отец семейства. Женился рано. Мы с дружком закадычным Стёпкой любили одну девушку – Настю. С детства любили. Настя меня выбрала. Чем я её взял, такую девушку – красивую, умную, добрую, – самую лучшую девушку на всём белом свете? Это я и сам не знаю. Парень я был не очень видный – Стёпка и выше и в плечах шире. Разве что гармошка… Я на гармошке хорошо играл, а в деревне гармонист – первый парень.

Жили мы очень хорошо с Настей, вечерами в саду сядем под сиренью, я ей одной на своей старой гармони играю. Играю, а она поёт – тихонечко. Сирень пахнет так… Благоухает… Очень я тогда счастливый был…

Дочка родилась. Маленькая такая… В деревне мужики детей лет до трёх и в руки не брали – не мужское дело с младенцами возиться, вот подрастут… А я, знаешь, души в ней не чаял. Приду домой – с рук не спускаю: пальчики крохотные, розовенькие, пяточки маленькие такие, носик крохотный. Моя дочь.

Настя смеялась: «И не знала, что ты у меня такой отец хороший будешь, такой нежный». А я – будто чувствовал, что недолго мне мою кнопочку лелеять… Кнопочка моя…

У отца Валериана перехватило дыхание. От старого ворчливого отца Феодора он никак не ожидал подобной нежности и рассказа такого. Замер на месте, боясь сбить рассказчика, потревожить движением или звуком.

– Люльку ей сделал красивую, удобную, прям загляденье, а не люлька, аж соседи приходили смотреть, опыт перенимать. А потому что – с любовью… Выйду с ней на улицу, укутаю бережно – ветерку не давал на неё дунуть, покажу кур, петуха, коровку.

А она – умница такая, ещё года не было, уже всё понимает, уже лепечет что-то своё младенческое.

Рано стала на ножки вставать, я для неё уж и стульчик маленький сделал, удобный такой, и столик. Настя смеялась: «Рано, ребёнку года нет, ты бы уж сразу и парту, и сундук с приданым…» А я торопился, как чувствовал: ненадолго счастье моё.

И, правда, ненадолго – война. Нас со Стёпкой в первые дни – в военкомат. Собирался недолго: в нагрудный карман – военный билет, повестку. В другой, ближе к сердцу, – образок Пресвятой Богородицы, Казанская иконочка, любимая, я, вишь, на Казанскую родился. Фотографию Насти с собой взял, а дочку не успели сфотографировать – в деревне фотографа не было, а в город не ездили с младенцем. В дорожный мешок кусок мыла, хлеба краюху, полотенце.

Попрощался с рыдающей жёнушкой, Кнопочку свою к сердцу прижал. Идём,

дорога пыльная, солнце жарит, обернусь, посмотрю на деревню родную, а сердце замирает…

В военкомате очередь. Стоим на улице, по одному запускают. Я зашёл, а Стёпка на улице свою очередь ждёт. Вручили мне вещмешок, бельё, брюки, гимнастёрку, шинель, кирзовые сапоги и пару фланелевых портянок. Переоделся. Слышу: на улице крики, суматоха, шум машин. Танки немецкие.

Ну что сказать… Ни оружия, ни палки в руках. А что палка?! С палкой на танки не пойдёшь. За танками немцы. Мы и очухаться не успели – всех, кто в форме, в плен, гражданские разбежались. Одно мгновение нас со Стёпкой разделило и судьбу нашу решило. Минуты… И – судьбы разные совсем.

Он в родной деревне оказался, партизанил потом. Я – четыре года в плену. А ты говоришь – фронтовик…

Отец Феодор замолчал. Родник шумел тихо, умиротворяюще, солнце ушло из зенита, светило где-то сбоку, оживились от полуденной жары птицы, лес наполнился своими таинственными лесными звуками.

– Про плен что рассказывать? Читал «Судьбу человека»?! Кино смотрел?! Так вот – всё грубее, грязнее, страшнее. Маршевая эвакуация пленных по бездорожью знаешь, как называлась? Марш смерти. Ежесуточный переход – по сорок кэмэ. У колодцев останавливаться нельзя. Из лужи напьёшься, травинку, корешок в рот – и дальше. Понос начинается, и ты не жилец. Остановишься на обочине, портки спустишь – тут же стреляют. Капустные листья на поле, ржаные колоски – что успел схватить на ходу – твоё. Проходили мимо сгоревшей деревни – картошка у печки. Бросились к ней – а в толпу из автоматов.

Затем железная дорога. Вместимость вагона человек сорок, а нас все сто загнали. Ни отхожего места, ни питьевой воды. Как я выжил? Из вагона нас через трое суток человек двадцать своими ногами вышли, остальные уже мёртвые.

Дулаг – это пересыльный лагерь, фильтрация по национальности, званию, профессии… Рядовых и младших командиров в шталаги, офицеров – в офлаги. Кусок хлеба, пшено. Ели траву, сухие листья, корешки, кору деревьев. Первое время ночевали в отрытых в земле норах – как звери. Люди ломались как сухие спички. С ума сходили.

Молиться? Нет, тогда я толком молиться не умел. Сначала стыд жёг огнём: вместо того, чтобы с оружием в руках защищать любимых – я в немецком плену падалью питаюсь.

Потом чувств не осталось, только держала меня Кнопочка моя – помрёт батька, на кого дочку бросит?! Жил ради дочери и жены. Как они без меня?! Не мог позволить себе такую роскошь – помереть. Приходилось жить… Зубы стиснуть, точнее, то, что от них осталось, – и жить…

Позднее немцы стали получше к пленным относиться: рабочая сила понадобилась – остарбайтеры. В барак перевели. Папиросы даже стали давать – по сорок штук в месяц. В шахте работал по четырнадцать часов. Ладно, сынок, утомлять тебя не буду. Это можно роман писать…

Освободили нас наши, а мы как чумные – ни радоваться не можем, ни плакать. Оцепенение. Психологический ступор. Потом через сборно-пересыльный пункт Наркомата обороны под конвоем – в спецлагерь НКВД для проверки. Сдался в плен? Десять лет лагеря, только уже на Родине. Что ж… Я никогда не роптал…

Спецконтингент. Опять работа, лесозаготовки. Тут хоть радость была, что не под землёй, а на воле, в лесу. И работал на своих, не на врагов. Так что это было совсем другое дело, хотя тоже тяжко…

Вот там произошло второе счастье в моей жизни. Там я встретил отца Захарию, нашего духовника. Тогда его иначе звали, это он в монашестве – Захария. Он срок отбывал как священник. Ему ещё тяжелее моего приходилось: у меня жена с одной дочкой, а у него жена с четырьмя детишками малыми без него осталась – с голоду помирать.