То, что остается в конце описанной эволюции, — это ветхозаветный опыт, которому угрожает прометеизм. Техника — в согласии с великими пророками Израиля — нанесла фатальный удар по всей доличностной космической мистике. Она завершила и сделала необратимыми роды человеческой личности из недр Magna Mater. В нее отливается удивительная энергия христианской аскезы, борющейся против искаженного космического психизма, чтобы утвердить вопреки природе личностное измерение человека. «Значение технической эпохи, — пишет Бердяев, — заключается в том, чтобы закрыть земной период человеческой истории, когда человека — физически и метафизически — определяла земля» [120].
Словно проклятия Ветхого Завета, техника сделала космос прозаичным, чтобы все оставить истории человечества и историчности каждого человека. Она чужда символизму, целиком отдавшись здесь и теперь механической последовательности. Она разучилась видеть в природе нечто иное, кроме аналога этой последовательности. Она по–своему «демифологизируется».
Техника вырвала человека из прежней нужды и сделала неизбежным — в целях распределения продуктов его труда — требование справедливости. И настойчивое требование Израиля, чтобы воля к справедливости восторжествовала в этом мире. А Церкви не могут ничего другого, кроме как подхватить требование сделать пригодной для жизни планету, где технологическая революция приумножает товары и услуги, но лишь в маленьком привилегированном регионе, когда бедственное положение остального мира усугубляется.
Технологическая революция могла бы составить нечто вроде Ветхого Завета, но не Первого, а Второго пришествия. Она объединяет планету, как Римская империя, столь же эффективная, объединила во время Воплощения средиземноморский мир. Она развенчивает старые культы, древние космические медитации и тренирует индивидуум с помощью требования справедливости. Есть и необходимые аспекты эволюции, которые христиане должны добросовестно поддерживать. Но сверх этого и сквозь это уже просвечивает проблема смысла. С точки зрения православия, десакрализация природы может быть только этапом на пути к ее преображению. Но титанические влияния, которые посредством удаления или искривления христианства отчасти ориентировали научно–технический прогресс, предлагают и свою эсхатологию: внутриисторическую, это верно, и вполне имманентную — «счастье» без преображения. То, что сегодня большинство верующих евреев и все возрастающее число христиан присоединяются к этому движению, — особенно тревожный знак. Борьба за справедливость на всей планете необходима. Но она не должна заслонять собой другую, решающую борьбу — за духовный, за эсхатологический смысл техники. Именно здесь должно вмешаться православие.
2
Православие может вступить в эту борьбу, потому что трактовка его отрицательным богословием Бога и человека, его укорененность в литургическом космосе оберегают его от научно–технического редукционизма и оно само пишет предисловие к чисто техницистской эсхатологии.
Технологическая революция превратилась сегодня в потоп, где тонут древние жилища бытия, и это доходит до сердца исторического христианства, до нашей самой интимной глубины. «Человек осознает себе совершенно по–разному, чувствует ли он под ногами святую, таинственную глубину земли или ощущает землю планетой, летящей в недрах бесконечного пространства, в бесконечных вселенных, и он сам способен отделиться от земли, взлететь и переместиться в стратосферу» [121], а теперь гораздо дальше. Пространственные представления о Боге и человеке разрушаются. Больше нет космоса, но для науки есть океан внечувственных абстракций, а для техники — объект, переполненный энергиями, которыми следовало бы завладеть. Научно–техническая мысль притязает взять на себя тотальность реального. Не зная никакой трансцендентности, она создает земное, замкнутое на ней самой, ради стремления к эффективности: «Кажется, что внутри каждого мгновения нет ничего, кроме напряженного перехода к следующему» [122]. Мгновение, которое через созерцание открыто в вечность, заменено в лучшем случае моментом релаксации, торжествующим нигилизмом или оргазмом. Если так будет продолжаться и дальше, замечает Хайдеггер, то «самая удивительная и плодотворная виртуозность вычислительных машин, которые будут изобретать и планировать, вызовет безразличие к медитирующей мысли, то есть полное отсутствие мысли. И что тогда? Тогда человек отвергнет и отбросит все самое человеческое…» [123]
Поскольку мы не чураемся этого, техницистская эсхатология постепенно порождает новый тип человечества. Гипертрофия чисто мозгового, вычислительного мышления и отказ от мышления во время отдыха ради чувственных удовольствий ослабляют объединяющие силы сердца. Всякая тонкая чувствительность, открытая к тайне вещей, чахнет в железном окружении технополиса. В архаическом символизме металл представляет собой крайнюю степень объективации материи. Во Второзаконии указывается, что камней, собираемых для устройства жертвенника, не должно «касаться железо» (27:5–6) [124]. А когда строили иерусалимский Храм, «употребляемы были обтесанные камни; ни молота, ни тесла, ни всякого другого железного орудия не было слышно» (3 Цар 6:7). Некоторые духовные люди буквально обжигались от соприкосновения с металлическими предметами.
Холод металла, постоянный шум — и на работе, и во время отдыха — умаляют интуитивные и эмоциональные способности человека. Без посредничества сердечных сил человек словно разбит на интеллектуальные и чувственные элементы, на вычислительное мышление, с одной стороны, и на безличную чувственность и стремление к пароксизмам, с другой. И однако все чаще самое существенное не столько отвергается, сколько пародируется. Технополис породил вокруг человека и в самом человеке вселенную, лишенную трансцендентного, которая представляется ему достаточной и отвечающей всем его потребностям. На смену творению Бога приходит творение человека, превращая природу в ландшафт и в иоточник наслаждения.
Так называемое абстрактное искусство предоставляет такие возможности, о которых не помыслил бы сам Бог, а промышленность воспроизводит его «неформальные» формы в предметах и обстановке повседневной жизни. Совершенствование техники изображения и развитие фармакологии раскрывает перед человеком — но только для сугубо личного пользования — мир эмоций и экстаза… Верно, что люди, употребляющие ЛСД, рождают чудовищ, а человек, сформировавшийся по образу человека техницистской эсхатологии, может стать образом Ничто, «последним человеком»: ««Что такое любовь? Что такое творение? Устремление? Что такое звезда?» — так вопрошает последний человек и моргает. Земля стала маленькой, и по ней прыгает последний человек, делающий все маленьким… «Счастье найдено нами», — говорят последние люди, и моргают. Они покинули страны, где было холодно жить: ибо им необходимо тепло. Также любят они соседа и жмутся к нему: ибо им необходимо тепло… От времени до времени немного яду: это вызывает приятные сны. А в конце побольше яду, чтобы приятно умереть… Каждый желает равенства, все равны: кто чувствует иначе, тот добровольно идет в сумасшедший дом… У них есть свое удовольствице для дня и свое удовольствице для ночи; но здоровье — выше всего. «Счастье найдено нами», — говорят последние люди, и моргают» [125].
В этих условиях Николай Бердяев решительно и резко высказался о духовных обязанностях: «Техника требует силы духа, чтобы не был уничтожен человек…» [126] Сила духа, которая, согласно методам исихазма, должна будить и очищать сердце, рождается из мистического и литургического реализма, куда вписывается и апофатический подход к Богу, который характерен для православного богословия. Бог и человек встречаются не в высоте и не в глубине, а в реальном внутреннем мире, трасубъективном и трансобъективном, в духовном опыте, где дух актуализирует благодать крещения. Любовь не помещается в пространстве, это пространство находит свое место в любви, che move il sole e l'altre stelle [127]. Любовь создала мир, Христа, она втайне преображает вселенную. Этот расширенный, воссозданный, озаренный космос предстает перед нами в тайне Церкви. В нем наш неприступный корень, не только небесный, но и земной, наша небесная земля и наше земное небо, источник евхаристической мысли, которая одна способна управлять технологической революцией. Что из того, что цветок или скала сводятся, под определенным углом зрения, к игре недоступных восприятию вибраций, к вихрю энергии? Сама их форма открывается нашему восхищенному взгляду как Слово Божье, и только это откровение способно создать животворную технику, искусство брачного торжества. Что из того, что «киберантропос», которому закон больших чисел позволяет с фантастической эффективностью рассчитывать всевозможные прогнозы, если я различаю в его облике образ Божий, ожидание и обетование иконы? Что из того, что техника устанавливает чисто горизонтальные отношения между человеком и природой, если наше виГдение, которое пробудила fusikh qewria, открывает, что чудо и Воскресение суть истины творения?
