– Что делать? Заколдовывать? Ты где же такую закаляку выискала, которая целует и заколдовывает?
– Вот здесь! – Степан, до этого молча наблюдавший, положил передо мной потрёпанный детский журнал без обложки, то ли «Мурзилку», то ли «Весёлые картинки», судя по печати – начала девяностых годов. – Вот, папа, она здесь ещё и песню поёт:
– Я Бяка-Закаляка С острова Мурмяка, С острова, острова Очень, очень острого! Кого я поцелую – Сразу заколдую!
– дружно, припрыгивая в такт, исполнили Маша со Степаном и присоединившаяся к ним Леночка.
– Папа! Она хорошая была, только сама заколдованная! Её потом расколдовали, и она опять хорошая стала! Вот! Смотри на другой странице! Видишь, она добрая, как бабушка Клава!
Сравнить добрую Бяку-Закаляку с Клавдией Ивановной я не успел, потому что вошла Ирина.
– Поросята! Кто устроил на веранде полное безобразие из кубиков и солдатиков и не убрал за собой игрушки?
– Мы, – дружно и радостно возгласили дети.
– А именно, кто?
– Мы! Все!
– Так! – Ирина попыталась посмотреть на меня «строгим» взглядом. – Папина подготовка: солидарность и укрывательство!
– Ирочка, в одной Книге рекомендовано носить тяготы друг друга и класть душу за «други своя»…
– Ясно! Значит, и убирать последствия этого «Ледового побоища» отправляются все вместе!
– Мама! Это не Ледовое побоище, это была Бородинская битва! – выдал себя Стёпка.
– Вот и отлично! Победители в сражениях обычно и убирают за собой трофеи в нижний ящик комода! Вперёд, гренадёры!
– Ура-а-а! – топот босоногого «войска» покатился на веранду.
– Лёша! Батюшка сейчас звонил, просит через полчасика заехать за ним, кого-то пособоровать и причастить надо. Успеешь выпить кофе на дорогу, чайник и бутерброды уже готовы.
– Спаси Бог, Ирочка! Сейчас, только джинсы «выходные» надену!
– Как твои «бойцы», брат Алексий? – Флавиан поудобнее пристраивал подвижную массу своего тела на узковатом для него сиденье «расфуфендера».
– Слава Богу, отче! Убирают последствия «Бородинской битвы» на веранде, Бяку-Закаляку нарисовали, с острова Мурмяка, заколдованную… В общем, жизнь бурлит! Куда едем?
– В Снопово, к профессорским дачам, помнишь, где в прошлом году мост провалился?
– Помню, конечно! Там сейчас новый стоит, пошире, хотя тоже бревенчатый, трактора тяжёлые быстро разобьют.
– Разобьют, конечно…
– Отче! А к кому мы едем, больной тяжёлый?
– Тяжёлый, Лёша, вдвойне тяжёлый – запущенный рак лёгкого с метастазами, жить осталось месяц-другой, а он – атеист закоренелый, не факт, что вообще собороваться и причащаться захочет. Профессор, лингвист. Его сестра, женщина воцерковлённая, тоже лингвист, очень просила поговорить с ним, вдруг удастся «пробиться» к сердцу. Человек он, по её словам, очень хороший, добрый и бескорыстный, но мозги у него материализмом напрочь забиты, да и гордынька профессорская, сам понимаешь, покаянию не способствует. Посмотрим, Лёша! Что уж Бог даст! Ты ведь знаешь – «аще не призову…»!
– Да, отче! Хоть бы уж призвал его Господь, жалко душу-то человеческую!
– Жалко, Лёша, ещё как жалко!
За разговором мы подъехали к новому сноповскому мосту, переехав по нему мелкую речушку Ржавку (очень точное название, если судить по количеству брошенной в неё гнить бывшей колхозной техники), повернули направо к дачам.
– Вот, кажется этот… Стой, Лёша! Точно – №8. Вылезаем!
Я выпрыгнул из машины, помог спуститься с неудобной подножки дородному Флавиану, достал с заднего сиденья его солидно-потёртый «чемоданий».
– Веди, отче!
Калитка уже открывалась нам навстречу, и из неё выходила крупная, статная дама лет пятидесяти с небольшим. Она была в тёмной юбке и безукоризненно белой, с длинными рукавами, блузке, застёгнутой под самый воротничок на множество маленьких перламутровых пуговичек. Голову её прикрывал элегантно накинутый голубовато-прозрачный газовый шарфик.
– Здравствуйте! Вы отец Флавиан?
– Он самый. Вы Ангелина Валерьевна?
– Да, батюшка, это я вам звонила. Благословите!
Флавиан благословил её, и мы вошли за ограду участка. На полдороге к дому Ангелина Валерьевна остановилась.
– Батюшка! Я вас очень прошу! Валерий Валерьевич в нелёгком расположении духа, у него частые боли, он сильно угнетён душевно. Не обижайтесь, пожалуйста, если он скажет что-нибудь резкое или обидное по поводу религии, хоть он и очень интеллигентный человек, но, как и каждому неверующему, ему трудно примириться с мыслью о скорой смерти.
– Он уже знает об этом?
– Да, знает. Он узнал о своём состоянии раньше меня и достаточно мужественно воспринял это.
– Хорошо, Ангелина Валерьевна! Я учту ваш совет.
Мы прошли в дом.
– Аля! Кто к нам приехал? Это ко мне? Это из университета? – резкий, как бы каркающий голос раздался откуда-то сбоку, едва за нами закрылась входная дверь.
– Нет, Лера! Это мои гости, священник отец Флавиан и его друг…
– Алексей – шёпотом подсказал я.
– … его друг Алексей! Они приехали ко мне поговорить о моих духовных проблемах, Лера!
Пожалуйста, приходи в столовую пить с нами чай, не откажи в любезности гостям!
– Не откажу, Алечка, не откажу… – из боковой двери вышел профессор, слегка сутулый, очень худой, с большим горбатым носом на землистого цвета морщинистом лице, с необыкновенно ясными, светящимися глубоким интеллектом тёмными глазами. Он был в потёртых синих джинсах и сшитой из кусочков меха безрукавке поверх толстого серого шерстяного свитера. Слегка прищурившись, он протянул руку:
– Здравствуйте, ваше преподобие! Моё почтение, Алексей! Проходите, будьте любезны, сюда прямо по коридору, столовая здесь. А я думаю, для кого это Аля с утра бабушкин чайный сервиз приготовила, свежий мармелад из магазина принесла? Теперь ясно! Милая сестра о душе заблудшего брата беспокоится, о её, как это правильно сказать – блаженном упокоении?
– Лера!
– Простите, ваше преподобие, привык слегка ёрничать с младшей сестрёнкой, с самого детства, можно сказать… Не обращайте внимания, присаживайтесь. Алечка, ухаживай за своими гостями, у меня, кстати, в кабинете французский коньяк есть, принеси, будь добра! Не откажетесь от коньячку, ваше преподобие? А вы, Алексей? А то есть ещё прекрасная настоечка, целительная, на кедровых орешках, которую «и монаси приемлют», я правильно процитировал?
– Благодарю вас, профессор! Цитата точная. Только я уже шестой год, как совсем отказался от алкоголя, сердце после инфаркта слабенькое, а Алексей – за рулем! Вы, уж нас простите великодушно, что компанию вам не составим в этом вопросе, компенсируем чайком, с вашего позволения!
– Как изволите, ваше преподобие, как изволите! А я не откажу себе в маленьком удовольствии согреться, а то кровь уже, знаете ли, не греет. Впрочем, я думаю, о моем положении со здоровьем, судя по наличию вашего саквояжа, вы, очевидно, Алей уже осведомлены!
– Лера!
– Ничего, ничего, Алечка, я не в обиде! Ты искренне любишь меня, я это знаю, и, по-своему, делаешь всё, чтобы мне помочь. Я даже заранее согласен, чтобы отец Флавиан совершил надо мной всё, что там по церковному правилу положено, единственно чтобы утешить тебя, дорогая сестрёнка. Сожалею лишь, что это будет «трата патронов вхолостую», вследствие моего глубочайшего неверия. Да, да, я – неверующий безбожник, хоть и в детстве крещёный! А ведь как сказано в Евангелии – «по вере вашей дано будет вам»! Так, ваше преподобие?
– Так, профессор, так… А, простите, вами упомянутое неверие, оно – во что?
– Неверие во что? Ну как же, в вашего жалостливого Бога, в загробную жизнь, в ад со сковородками, в рай с хоровым пением… Во всю эту красивую религиозную мифологию.
– А во что же вы верите?
– Во что верю? В человека, в его интеллект, в его во многом ещё не познанные способности, в порядочность человеческую, иногда ещё встречающуюся, верю…
– А в любовь?
– В любовь? Да, верю, конечно, в любовь! Вот, Аля меня любит, и я её, родители у нас чудные были, любили нас и друг друга абсолютно самоотверженно, образование нам дали в тяжелейшее время… Жену я любил когда-то, работу свою люблю, можно сказать, боготворю… Да, пожалуй, могу убеждённо сказать, что в любовь я верю!
Но только, пожалуйста, не цитируйте мне из Библии, что «Бог есть любовь»! Я это читал!
Я и Библию читал, и «Рамаяну», и «Книгу мёртвых» читал, и «Талмуд» с «Каббалой», и Конфуция, и Платона, и Витгенштейна с Ницше, и Фрейда, и много других философских и религиозных книг. Некоторые из них даже на языках оригиналов, по профессиональной необходимости. Но – не уверовал!
– А что из перечисленного вами, профессор, вы бы выбрали, чтобы оно было Истиной, если бы вам предложили такой выбор?
– Хм! Однако! Интересный вопрос! Наверное, всё-таки Евангелие… Христос, с Его учением, морально мне более понятен и близок. Он, бесспорно, был харизматической личностью, Автором высочайшего нравственного учения, далеко опередившего своё время! Но не Богом!
