2. Мне остается писать о том, как С. Галилеа пытается выразить тот созерцательный союз между верой и борьбой за освобождение, который уже на деле есть, особенно в Ю. Америке, в молодом поколении христиан. Это ответит на Ваш №2, который у меня есть №3. О ненасилии я упомянул случайно. Вопрос меня очень интересует и даже волнует, но нам не до этого сегодня. Рад знать, что есть сторонники в России. Для Шютца, как для Галилеа, борьба вытекает из созерцания — это есть №3. Этот №3, который все обещаю, я за него скоро возьмусь. Но я Вам напишу только в начале августа, ибо скоро приедет отдохнуть у меня Г. Риобе, и мы обсудим вопрос. Но уже сейчас выпишу кое–что в конце этого письма. Интересны заключения Тридантийской встречи между католиками и русскими православными с Вл.[адыкой] Никодимом во главе: полное освобождение человека не может осуществиться в нашем мире (было на днях в газете). О том, что у Вас №3, а у меня все еще №2.
Очень интересно Вы пишете о военном времени, но не к делу. Еще в юношестве меня поразила заметка писателя Моруа (еврея), который несомненно выражает свои личные переживания. Во время забастовки молодой хозяин почти жалеет о времени (первой) мировой войны, когда офицеры вместе с солдатами страдали ужасно, но зато единодушно.
Нас беспокоят Ваши намеки о том, что Вам нездоровится. Мне о. П. Майэ, которого Вы, кажется, знаете, послал прекрасное фото, где Вы беседуете с о. С. Ж. [Желудковым], выйдя из церкви. Шура говорит, что уже старое. О. Майэ — тот, который взял риск меня рукоположить. И Ж. мне дорог, ибо я недавно написал труд «О литургическом сознании в Московском Патриархате» [84].
3 тома Филона я получил, но боюсь пока послать, ибо очень дорогие.
Возвращаюсь к С. Галилеа, т. е. начинаю №3. В журнале нашего братства появилась статья С. Галилеа. Я сильно запротестовал, не из–за того, что он говорил о новом образе созерцания, но на критику традиционного созерцания. Он мне ответил (перевожу с испанского): [85]
18 августа [1975]
Дорогой мой Отче!
Не то удивительно, что мы порой друг друга не понимаем, а то — что мы вообще можем понимать друг друга, при всей разделенности нашей во многих отношениях (пространство, культура, воспитание, традиции и пр. и пр.). Но пусть эти невольные заминки Вас не смущают. Ведь даже люди, живущие рядом, не всегда могут понять друг друга! Слава Богу и за то, что рождается общего в наших беседах. Будьте снисходительны ко мне: многое, о чем Вы пишете, для меня «терра инкогнита», и сужу я об этом очень и очень издалека. Я думаю, в дальнейшем нам было бы легче, если бы мы более четко определяли предмет разговора и его границы. Пока же буду отвечать по Вашему письму от 9–11/VII.
Книгу Дидона я читал; она действительно прекрасна. Но о рассказанном Вами эпизоде не слышал. Согласен с Вами, что только ложный «романтизм» мог подвигнуть о. Д. на такой странный поступок. Но с православной точки зрения он продиктован был не столько отсутствием здравого смысла, а в отсутствии того, что мы называем смирением. Претендовать на чудо может либо очень святой человек, либо самообольщающийся. Кто из нас может твердо сказать, что имеет необходимое для этого «горчичное зерно»? Не знаю, какую роль сыграл Блуа в бедствиях о. Дидона, но, хотя последний и выразился неудачно, за что же его так поносить? Не понимаю. Вообще гнусная нетерпимость между христианами всегда была источником наших бедствий.
Теперь по пунктам. 1) Хотя мне нелегко понять западную психологию, я вполне понимаю смысл бунта против буржуазности. Я просто хотел подчеркнуть, что сам по себе он бесплоден, если не имеет позитивных целей. Почему мещанской морали можно противопоставлять только распущенность? Это мне неясно.
2) Вот именно–то эта тесная связь между созерцанием и социальной деятельностью мне очень дорога. Я лишь возражал против того, чтобы второе — оттесняло первое на задний план. А ведь, как мне кажется, опасность этого есть. Здесь христиане должны быть очень осторожны, чтобы не соскользнуть на чуждые рельсы. Ответ о. Галилеа, как кажется, снимает эту тревогу.
Спасибо за Филона. Быть может, представится случай мне доставить его.
С о. С. [Желудковым] нас снимали в прошлом году. Это замечательный человек, а по воззрениям своим весьма левый, близкий к Бонхофферу. К сожалению, он уже много лет на покое.
У нас хорошая теплая осень. Завтра праздник Преображения, когда по традиции освящают в храме плоды земли. Внешне у меня ничего нового. Я чувствую себя сейчас сносно. Как я уже писал Шуре, мои болезни — это простая усталость, но чистый воздух сада каждый раз воскрешает меня, когда возвращаюсь домой.
Относительно наших проблем, повторяю, нам было бы хорошо их упорядочить. Что же касается того, что Вы показываете мои письма, я, разумеется, не возражаю: какие ж тут секреты? Только мне совестно, что пишу слишком свободно и порой необдуманно: что в голову придет. Не взыщите.
Прошу Ваших молитв. До свидания
Ваш прот. А. Мень
Письма Е. К. Сама [86] получил, как и Ваш ответ. На днях напишу.
17 августа [1975]
Дорогой отец Александр
Хочется сообщить Вам новую мысль, которая меня сейчас занимает, о западном христианстве: характеристика западного христианства — честность. Вспоминаю столько духовных лиц, с которыми я встречался и встречаюсь, замечательных и не замечательных: общая их черта — честность. Ею объясняется верность к исполнению правила, вне какой–нибудь вдохновительной обстановки, на непонятном латинском языке. В Южной и Северной Америке священники никогда не знали латинского языка. (Теперь и во Франции молодые священники не знают его, но они больше никогда не молятся по–латински.) Ею объясняется обращение «налево» людей, воспитанных в «правых» взглядах, как основатели журнала «7», Ги Риобе, С. Галилеа. Все они дышат не вдохновенностью, а честностью. Вспоминается загадочное восклицание Господа о Нафанаиле: «Се, воистину израильтянин, в немже льсти нет!» Вспоминается и заглавие знаменитой книги: «Honest to God». «Honest to the World» было бы точнее; книга — неудачна, но она написана по совести [87]
Замечательно и многозначительно, что данная характеристика совпадает с положительной чертой современного мира: интеллектуальная честность. Рождается и уже существует интернационал науки, умов, уважающих друг друга и сотрудничающих. Среди них какой–нибудь Иероним или Бернард были бы невежды и неграмотные. Интеллектуальная этика — достижение современное. Хоть в этой области христианство не отстало на Западе от мировой культуры.
Вот все, о чем хотелось поделиться, и кажется, это немало. Завтра отправимся на Фавор. Будем ночевать под открытым небом и присутствовать на ночной литургии. Служит грек, а молятся и поют несколько русских сестер, московских, очень трогательно. Снаружи толпа арабов веселится всю ночь.
Еще одно. С о. Риобе мы посетили общины Младших Сестер, как его попросил о. Войом. Оказывается, еврейские сестры вовсе не такие пристрастные, кроме, может быть, одной. Это мне кто–то напрасно утверждал.
Будучи очень занят, о. Риобе не прочел сочинение С. Галилеа, потому и не пришлось спросить его мнение. Сообщу, когда получу.
Поздравляю Вас с наступающим праздником
В.
10–го июля я Вам послал мое резюме статьи С. Галилеа, по–французски, а 17–го очень интересное письмо с. Крестос Самры [88], и мой ответ, по-английски.
5 сентября 1975 г.
Дорогой мой Отче!
Письмо Вы написали короткое, а задачу дали мне большую. Опять придется мне продираться через свое восточное непонимание, так что Вы уж простите, если опять не так истолкую Ваши слова.
Проблема, конечно, серьезная. Вы как–то мимоходом ее уже затрагивали в связи с обсуждением «Итогов богословия». Но буду и я «честен перед Вами» — мне не совсем ясен смысл отмеченной Вами «интеллектуальной честности» западного христианского мышления. Рассмотрю поэтому несколько аспектов.
1. Сама по себе честность и перед Богом, и перед людьми как вид «добросовестности», как стремления сделать все, что в наших силах, все додумать и исполнить до конца (насколько возможно) — есть бесспорно добродетель. Всяческие ухищрения, обман, самообман, пропаганда, натяжки, недомолвки ведут к печальным последствиям и в жизни, и в мысли, и в вере. Тут я могу только от души приветствовать западную «честность». Это общее позитивное соображение.
2. Если Вы говорите о добросовестном выполнении требований устава, то подобная черта нам, православным, свойственна, пожалуй, не меньше, а даже больше, чем — западным. У нас всегда была тенденция строго блюсти все условия и правила. И часто это (как и на Западе) вело к отрицательным последствиям. Молитва превращалась, порой, в «вычитывание» правила. Текст (славянский) большинством плохо понимается. Но многие считают идеалом — выполнять «все». Отсюда русское старообрядчество, которое теперь нашло новых продолжателей в лице карловчан. Мне как–то попался их журнал — ну просто мумия какая–то! Подлинная пародия на христианство — по существу столь жизненное и динамичное… Вероятно, на Западе подобного рода «честность» проявлялась и в церковной дисциплине, которая у нас хромает. Я не против дисциплины и устава, но нам навсегда дан предупреждающий пример книжников и фарисеев, которые во имя законнической честности нередко доходили до жалкого религиозного формализма. (Меня всегда поражает сходство Типикона и Мишны [89] — сходство знаменательное!)
