— Ха! Откуда же мне знать?
— Ты знаешь, я вижу по твоему лицу.
— Разве Нэд ничего тебе не сказал?
— Нэд! Он как глухонемой все эти дни.
— Бедный старый Нэд! — Скэнти тяжело вздохнул, перекрестился и налил себе еще виски. — Господи, помилуй нас, грешных! Кто бы мог подумать! Вот уж правда, что никто не может за себя поручиться! — И он хрипло, с неожиданной силой воскликнул: — Нет, Фрэнсис! Ничего я тебе не скажу, стыдно просто и вспоминать, да и что толку?
Фрэнсис настаивал:
— Очень большой толк, Скэнти. Если я буду знать, я смогу что-нибудь сделать.
— Ты думаешь… с Гилфойлом… — Скэнти задрал голову кверху, подумал, медленно кивнул. Он глотнул разочек, чтобы подкрепиться, его помятое лицо стало необычайно серьезным.
Понизив голос, Скэнти решился:
— Ладно уж, Фрэнсис, я скажу тебе, побожись только, что никому не проговоришься. Дело-то в том… Господи помилуй… У Норы родился ребенок.
Наступившее молчание длилось так долго, что Мэгун успел подкрепиться еще разок.
— Когда? — спросил, наконец, Фрэнсис.
— Вот уже шесть недель. Она уезжала в Уитли-бей. Там у одной женщины и оставили ребенка… дочку… Нора видеть ее не может.
Холодно и неумолимо Фрэнсис силился подавить охватившее его смятенье. Он заставил себя спросить:
— Значит, Гилфойл отец этого ребенка?
— Эта безмозглая дрянь?! — ненависть Скэнти пересилила осторожность. — Что ты, нет, нет! Он просто «предложил свои услуги», как он изволит выражаться: он дает малышке свое имя, а за это получает «Юнион». Подлец! Но за ним стоит отец Фитцджеральд. Да, Фрэнсис, они ловко все это обстряпали, ничего не скажешь. Свидетельство о браке в кармане, все шито-крыто, а дочку привезут позднее, будто после летних каникул. Разрази меня Бог на этом месте, свинью и ту стошнит от всего этого!
Сердце юноши невыносимо сжалось, словно охваченное обручем. Он изо всех сил старался говорить твердо.
— Я никогда не знал, что Нора была влюблена… Скэнти… ты знаешь, кто это… ну, понимаешь… кто отец ребенка?
— Вот как Бог свят, не знаю! — кровь бросилась Скэнти в лицо, от его шумных отрицаний даже пол застонал под ним. — Я совершенно ничего об этом не знаю. Да и откуда мне, бедняге, знать! Да и сам Нэд не знает тоже, истинная правда! Нэд всегда хорошо обращался со мной… Он хороший, честный, великодушный человек… Правда, иной раз, когда Полли уезжала, он уж слишком напивался… Нет, нет, Фрэнсис поверь мне, нет никакой надежды узнать, кто этот человек. — Снова наступило молчание, нескончаемое, леденящее душу.
Все туманилось перед глазами Фрэнсиса. Он чувствовал, как тошнота подступает к горлу. Наконец, сделав над собой страшное усилие, юноша встал.
— Спасибо, Скэнти, что сказал мне.
Он вышел из комнаты, нетвердыми шагами спустился по голой лестнице. На лбу и ладонях выступил холодный пот, перед глазами стояла, преследуя и мучая его, Норина комната — ее опрятная нарядность, белизна и покой. Фрэнсис не чувствовал ненависти, только жгучую жалость, судорожно стискивающую его душу. Выйдя на грязный двор, он прислонился к фонарному столбу, и его стошнило в канаву. Теперь ему стало холодно, но он не оставил своего намерения и решительно зашагал к церкви святого Доминика.
Скромная экономка священника бесшумно впустила его в дом. Спустя минуту, она так же бесшумно вернулась в полуосвещенную комнату и впервые слабо улыбнулась ему.
— Вам посчастливилось, Фрэнсис. Его преподобие свободен и может принять вас.
Отец Джеральд Фитцджеральд поднялся навстречу юноше с табакеркой в руке. За сердечностью его манер проглядывало недоумение. Осанистый и красивый, он очень подходил к этой комнате с французской мебелью, старинным prie-dieu[17], отличными копиями итальянских примитивистов на стенах и вазой с лилиями на секретере, наполнявшими своим благоуханием обставленную со вкусом комнату.
— Ну, молодой человек, а я думал, что ты на севере. Садись! Как поживают мои милые друзья в Холиуэлле? — он остановился, чтобы сделать понюшку табаку и одобрительно посмотрел на форменный галстук Фрэнсиса. — Я ведь тоже учился там, и знаешь, прежде, чем отправился в Рим… Прекрасное место… Милый старый Мак-Нэбб… и отец Тэррент… Мы с ним учились в одном классе в английском колледже в Риме. Прекрасный человек, с большим будущим! Так в чем дело, Фрэнсис? Чем могу тебе служить? — он замолчал, прикрывая свою проницательность светской учтивостью.
В мучительном замешательстве, с участившимся дыханием, юноша не поднимал глаз.
— Я пришел к Вам насчет Норы.
Эти слова, произнесенные с запинкой, нарушили безмятежность комнаты, ворвались диссонансом в ее вычурный уют.
— А что насчет Норы, скажи пожалуйста?
— Ну, насчет ее брака с Гилфойлом… она не хочет… она несчастна… и все это выглядит так глупо и несправедливо… такая ненужная и страшная история…
— Что ты знаешь об этой страшной истории?
— Ну все… в общем, она не виновата.
Наступило молчание. На красивом лице Фитцджеральда выразилась досада, но он смотрел на потерявшегося от горя юношу с какой-то величавой жалостью.
— Мой милый мальчик, если ты станешь священником, а я полагаю, что ты им станешь, и если ты приобретешь хоть половину того жизненного опыта, которым, к несчастью, обладаю я, то ты поймешь, что некоторые нарушения социального порядка требуют специфических средств для их излечения. Ты потрясен этой, — он повторил слова Фрэнсиса, — «страшной историей». А я нет. Я даже предвидел ее. Я знаю, что такое торговля виски, и ненавижу ее за то влияние, которое она оказывает на грубый люд, населяющий наш приход. Мы с тобой можем спокойно сесть и наслаждаться нашим Lachryma Christi[18], как подобает джентльменам. Ну, а мистер Эдвард Бэннон этого не умеет. Но хватит! Я не хочу делать никаких голословных утверждений. Я только хочу сказать, что перед нами стоит проблема, к сожалению, вовсе не редкая для тех, кто проводит много тягостных часов в исповедальне, — Фитцджеральд замолчал и потянулся холеной рукой за табаком. — Как же нам ее разрешить? Я скажу тебе. Во-первых, мы должны узаконить и окрестить ребенка. Во-вторых, выдать мать замуж за порядочного человека, если нам удастся найти такого, который согласится жениться на ней. Мы должны ввести эту ситуацию в нужное русло, нужно из этой неприглядной путаницы сделать хорошую католическую семью, построить из этого хаоса здоровую социальную единицу. Поверь мне, Норе Бэннон еще повезло, что ей попался такой Гилфойл. Он, правда, умом не блещет, но он надежный человек. Вот увидишь, года через два она будет ходить к мессе с мужем и детьми… и будет совершенно счастлива.
— Нет, нет, — вырвалось сквозь сжатые губы Фрэнсиса, — она никогда не будет счастлива с ним. Она будет сломлена и несчастна.
Фитцджеральд чуть вскинул голову.
— А по-твоему, основной целью нашей земной жизни является счастье?
— Она сделает что-нибудь с отчаяния. Нору нельзя принуждать. Я знаю ее лучше, чем Вы.
— Ты, кажется, знаешь ее очень близко, — Фитцджеральд улыбнулся с уничижающей учтивостью. — Я надеюсь, ты сам не заинтересован в ней как в женщине.
Темно-красные пятна загорелись на бледных щеках Фрэнсиса.
— Я очень привязан к Норе. Но если я люблю ее, то в этой любви нет ничего, что сделало бы ваши обязанности исповедника более тягостными. Я прошу Вас, — в его голосе была тихая отчаянная мольба, — не принуждайте ее к этому браку. Она не такая, как все. Нельзя навязывать ей ребенка и постылого мужа только потому, что в своем неведении она…
Задетый за живое, Фитцджеральд стукнул табакеркой по столу.
— Не поучайте меня, сэр!
— Простите! Вы же видите, что я и сам не знаю, что говорю. Я стараюсь упросить Вас воспользоваться вашей властью, — Фрэнсис сделал последнее отчаянное усилие, — дайте ей хоть какую-то отсрочку!
— Хватит, Фрэнсис!
Приходской священник слишком хорошо владел собой и слишком привык управлять другими, чтобы надолго потерять равновесие. Он резко встал со стула и посмотрел на плоские золотые часы.
— У меня в восемь часов собрание братства. Тебе придется извинить меня.
Когда Фрэнсис встал, отец Фитцджеральд с упреком, но ласково похлопал его по спине.
— Милый мой мальчик, ты очень молод и, я бы сказал, безрассуден. Но, слава Богу, в лице святой церкви ты имеешь мудрую старую мать. Не пытайся пробить стену головой, Фрэнсис. Эти стены стоят уже много поколений и выдерживали более сильные натиски. Ну, ладно, ладно, я знаю, что ты хороший мальчик. После свадьбы заглядывай, поболтаем о Холиуэлле. А пока… как небольшое искупление за твою грубость прочти за меня Salve Regina[19]. Ладно?
Юноша молчал. Все было бесполезно, совершенно бесполезно.
— Хорошо, отец, — наконец, проговорил он.
