Византийский Константинополь — это теперь кусочек бедного района Фенер, где приютилась (иначе и не скажешь) Патриархия. А еще это остатки крепостной стены, это огромный водосборник в центральной части города, это несколько отчасти сохранившихся церквей, превращенных в музей или в мечеть… Константинополь здесь больше не живет, остается только слабая память о нем. Самое поразительное, пожалуй, — это напольные мозаики в бывшем дворце Юстиниана, там, на задворках шумного рынка. Тончайшая, великолепная работа, и если такое клали под ноги, — что же было у них на стенах, что на потолке? Как украшали они свои храмы? Почти ничего не сохранилось. В Святой Софии и то раскрыто лишь несколько мозаик, остальное закрашено, закрыто щитами с изречениями из Корана. Да, пожалуй, не просто закрашено — разрушено, содрано со стен в свое время.
Впрочем, возвращение Константинополя — это ведь была и российская «великая идея». Разве была в Первую мировую у нас другая цель — чтобы не только в помощь союзникам, а и себе на пользу, — кроме как крест на Святой Софии да проливы? Да и прежде того как о них мечтали… Стоя на набережной Кадыкёя, глядя на далекие вечерние огни европейской части Стамбула, так и хочется себе представить: а каким был бы этот город сейчас, если бы Российской империи однажды удалось его захватить? Могла ли империя удержать этот огромный, живущий собственной жизнью город посреди чужих земель? Порт-Артур вот не удалось… Могла ли империя его преобразить: не только заменить полумесяцы на кресты и одни флаги на другие, но сделать иным, полностью своим? Если не вышло это с Варшавой, то и тут вряд ли бы получилось.
А пожалуй, и хорошо, что не дошли мы до этих проливов своей военной силой, что сюда мы приезжаем сейчас как гости, а не как былые хозяева. Одни теперь вздыхают о Константинополе: «Ах, что сделали с Городом азиатские варвары!» А другие бродят по этим гостеприимным улочкам почти европейского Востока, вдыхают ароматы большого припортового города, пьют на низенькой табуретке настоящий турецкий кофе (если удастся найти, в основном тут подают растворимый). И радуются Стамбулу, городу, где приятно бывать и жить, наверное, тоже интересно. Мы тут не чужие: зайдешь в кафе, так подавать тебе будет с немалой долей вероятности азербайджанец или туркменка, спросишь в автобусе, где сходить, — тебе ответит мегрел. Тебя спросят, откуда ты приехал, и ты обязательно услышишь много хороших слов о России.
А подлинное величие Халкидона — не в том, сколько территорий было подвластно его правителям в древности и сколько подвластно теперь. Все это величины переменные, и мы не знаем, какими будут границы государств через тысячелетие или два и как вообще будут называться эти государства. Но здесь, в Халкидоне, некогда было сказано нечто очень важное о Христе. Да, в Кадыкёе об этом сейчас не помнят. Но Халкидон теперь везде, где исповедуют Христа как Бога и Человека, неслиянно и нераздельно. Тот Халкидон остается с нами.
Просто Наталья Леонидовна
Писать об инокине Иоанне — Наталье Леонидовне Трауберг — очень трудно, почти невозможно. Сочинить некие мемуары? Наверняка сочинят те, кто ее знал намного лучше меня, и это будет хорошо и правильно, но она же сама говорила про мемуары: «Берут какой-то срез и устраивают человеку маленький страшненький суд. Но ведь мы не знаем, как его видит Бог, единственный, у Кого правильное зрение».
Нет, мы, конечно, скажем о ней только самое-самое доброе. Да ведь и про это она уже говорила, например, вспоминая Б. Л. Пастернака: «Грузины бы ему позавидовали: все мужчины были у него гении, а женщина — не просто „красота спасет мир“, а вот конкретно эта тетя. Мы пытались, из скромности, не принимать его слова всерьез, но было трудно». Ну как после такого можно написать про нее нечто хвалебное? Это все одно что хвалить любимых ее героев Вудхауза или Честертона: все тут же обратится в самоиронию, в прививку от пафоса и восторженности.
Может быть, рассказать о том, скольким людям она помогла, скольких научила и ободрила? О высоких стандартах, установленных ею в искусстве перевода, о книгах, статьях, лекциях и радиопередачах, к которым прислушивалось столько людей? Но она же сама определила: «Мое духовное водительство сводилось к жалости и молитве». Не похожа она была на гуру.
Создать ли ее биографию? Такие уже есть, прежде всего автобиографическая книга «Сама жизнь», в которой, как в самой жизни, все перепутано, нет ни точных адресов, ни выверенных дат. Это как-то ни к чему, ведь главное — не в датах.
Смысл этих дат, кстати, можно разгадывать, как шараду: она отошла первого апреля 2009 года, в «день дураков» и одновременно в двухсотлетний юбилей Н. В. Гоголя, и одновременно — в тот вечер, когда совершается в наших храмах самая трудная и покаянная великопостная служба, «Мариино стояние». А отпевали ее в годовщину основания общества П. Г. Вудхауза, одновременно — на праздник похвалы Пресвятой Богородице. Вот как можно это все соединить? А у нее как-то получилось. У нее вообще получалось сочетать в своей жизни много вещей, которые кажутся нам несовместимыми.
Мы же все — заядлые спорщики. Сначала определяемся: ты за тех, а я за этих (а еще точнее, ты против этих, а я против тех), а потом начинаем бой, обычно бессмысленный и беспощадный, за свое понимание истины. «Как желает мирской человек? К другому — истина, а ко мне — милость, притом побольше. А наоборот?» — говорила об этом она.
А главное, она так жила, «наоборот», и поэтому у нее что-то действительно получилось. Вот о чем я, пожалуй, напишу: об этом умении сочетать внешне несочетаемое, словно бы балансируя на проволоке. «Царский средний путь», кто-нибудь может сказать, но для Натальи Леонидовны это слишком громко, она сама рассуждала так: «Вместе со сведеньем „есть Бог“ я получила странную систему ценностей, где суровы — к себе, милостивы — к другим, „нежного слабей жестокий“, и тому подобное. Здесь речь идет не о том, хорошо ли я этому следовала — конечно плохо; но я знала, что так говорит Бог».
Ее родина — Петербург и Москва, две извечные соперницы-столицы. Родилась, выросла, училась в Петербурге, но переехала в Москву, там прожила основную часть жизни, и уже ушедшее поколение богемы отлично помнило московскую красавицу и умницу Наташу. Но еще ее земная родина — это Литва, ее «град Китеж», куда она буквально бежала от богемной столичной суеты и от официальной мерзости развитого социализма. «Картинкой к честертоновской книге» называла она свою самую антисоветскую республику СССР. Она вышла замуж за литовца-католика, и не только по форме, но и по сути «набралась католических привычек», как сама это определяла.
Тем не менее жизнь в католицизме, напряженная работа по переводу трудов католика Г. К. Честертона стали своего рода мостиком, по которому состоялось ее возвращение к православной вере, еще в детстве привитой ей бабушкой и нянечкой, женщиной из простонародья. Она была неизменной прихожанкой нашего храма Успения в Газетном переулке практически с самого момента его восстановления. Я не знаю и не хочу знать, как оформлялся официально этот переход, я даже не знаю, был ли вообще какой-то формальный переход в католицизм и обратно: она просто вернулась домой, к себе, но не утратила ничего из того, чему научилась и что приобрела в иных краях.
Когда рассуждают о «просто христианстве», как называл это Честертон, то слишком часто подразумевают принципиальную неразборчивость и всеядность, но в ее случае это было не так: это был поиск самой-самой сути, которую можно найти в разных традициях и у разных людей. «Со всеми считайся, а туфельки ставь ровно» — этот совет некогда был дан дочери Натальи Леонидовны перед конфирмацией о. Станиславом Добровольским, и выражение это стало своего рода девизом на щите. Ну да, очень много народу расскажет нам о тонкостях догматики, аскетики, канонического права — а вот это маленькая такая добавка, но очень важная, без нее из всех этих тонкостей слишком легко получаются толстые дубинки.
Итак, из Литвы она вернулась в Москву. На столетний юбилей Честертона собрались «шесть взрослых людей, девочка и кот, чтобы отметить 100 лет со дня рождения Честертона. Мы ели ветчину и сыр, пили пиво и создавали честертоновское общество». Шестеро взрослых — это С. Аверинцев, братья В. и Л. Муравьевы, Ю. Шрейдер, А. Янулайтис и сама Наталья Леонидовна (девочкой была ее дочь Мария). В тот же самый день честертоновское общество было основано и в Англии, но тогда этого никто не знал. Были провозглашены главные принципы общества — «христианство и свобода», а бессменным его председателем назначили кота со звучным именем Инносент Коттон Грей, чтобы избежать натужной серьезности, надо полагать. С котами у Натальи Леонидовны вообще всегда было полное взаимопонимание, но речь сейчас не об этом. Что может сделать некое неофициальное общество в глухую советскую пору? Какое там христианство, какая такая свобода? Не листовки же расклеивать, не на баррикады идти…
