Общеобязательное и нормативное знание о Боге теряет всякий смысл, на его место приходит личная вера каждого. Теряют смысл и любые попытки доказательства бытия или небытия Божия."И какое мне дело, — писал Семен Франк в книге"Непостижимое"(1939), — до холодного"Бога нет", если Ты, Боже, еси".
Двадцатый век оказывается эпохой, когда Бог перестает (вероятно, раз и навсегда) быть Тем, о Ком говорят и думают в третьем лице. Об этом практически одновременно заявляют три такие разные мыслителя, как С. Франк, Мартин Бубер и французский иезуит о. Франсуа Варийон. Бог — это Toi (Ты), которое никогда не превращается в Lui (Он), говорит отец Варийон."Говорить о Боге в третьем лице… кощунство; ибо это предполагает, что Бог отсутствует, не слышит меня", — пишет Франк. Бубер говорит о том, что идея Бога есть"человеческий шедевр", однако есть еще и действительность, которая намного превосходит эту идею, но открывается только в личных отношениях между человеком и Богом. В отношениях"Я — Ты", которые каждый из нас должен выстроить самостоятельно.
В этой связи становится ясен смысл евангельских слов:"И отцом себе не называйте никого на земле: ибо один у вас Отец, Который на небесах"(Мф 23:9). Иисус говорит здесь, что отношения между каждым без исключения человеком и Богом уникальны и поэтому не могут строиться при помощи посредника.
На основании чужого опыта или чужого мнения, а также на базе той или иной нормы эти отношения невозможны. Они могут быть реализованы исключительно в личной молитве каждого. Вот почему в Нагорной проповеди Иисус советует нам:"Войди в клеть твою и, затворив дверь твою, обратись к Отцу твоему, Который втайне".
Огромная значимость этого призыва становится ясна только теперь. Можно сказать, что именно XX век стал веком молитвы. И только теперь становится ясно, почему так нужно человеку молиться даже в тех случаях, когда он не нуждается в"идее Бога"для того, чтобы объяснить, что происходит вокруг, как это было в случае с Лапласом. Не испытывая потребности в идее, мы нуждаемся в личных отношениях с Богом — в сущности именно в этом заключается та новая религиозность, о которой некогда заговорил со своими учениками Иисус.
В какой‑то момент нашей жизни в нее входит Бог — вне какой бы то ни было зависимости от того, как мы относимся к идее Бога. Тогда мы идем и покупаем Молитвослов. В России еще десять лет тому назад это было трудно, почти невозможно — теперь он продается везде, но все равно во многих случаях это не помогает, ибо, раскрыв его, мы сразу начинаем тонуть в словах.
Начинаем пытаться вычитывать или проговаривать про себя содержащиеся там молитвы полностью и как‑то сразу превращаем молитву в заклинание, суть которого, в отличие от молитвы, состоит именно в том, чтобы его произнести. В молитве же суть заключается не в словах, ибо молитва как раз выводит нас через слова в те отношения, где никакие слова уже не нужны (слова в молитве, как тропинка в лесу: она помогает идти вперед и достигнуть цели, но продвижение по ней не является самоцелью).
Феофан Затворник сравнивал молитву по книжке с прописями, которыми пользуются дети, когда учатся писать, а Франсуа Мориак называл ее piste d'envol, то есть взлетной полосой для самолета. Важно не прочитать, быстро или медленно, внимательно или нет, важно использовать эти слова, как ключ в замке, чтобы этим ключом открыть сердце навстречу Богу.
К каждому замку требуется свой особый ключ: к одному — Иисусова молитва, к другому — "Богородице Дево, радуйся", к третьему — "Отче наш"или молитва мытаря из Евангелия от Луки, а к четвертому — молитва"Верую, Господи, помоги моему неверию"(Mк 9:24); к какому‑то — акафисты и каноны и так далее.
Молитва как монолог, как наша просьба, обращенная к Богу, не имеет никакого смысла,"ибо знает Отец ваш, в чем вы имеете нужду, прежде вашего прошения у Него"(Мф 6:8). Но тогда перед нами неминуемо встает вопрос: а зачем тогда вообще молиться? Быть может, только для нашего самоуспокоения? Наша молитва не является ли тогда видом аутотренинга, самогипноза, психологической автокоррекции? Не случайно же современные психиатры и психотерапевты так настойчиво убеждают своих пациентов ходить в церковь и, в особенности, научиться молиться.
И, тем не менее, Бог ждет от нас молитвы: в молитве мы вступаем с ним в диалог, и именно через этот диалог Он раскрывает нам свою волю. В молитве осуществляется та встреча с Богом, о которой постоянно говорит митрополит Антоний Сурожский.
У Альфонса Доде в романе"Мылыш"изображен аббат, говорящий главному герою:"Кстати, я забыл тебя спросить… Ты любишь Бога?.. Нужно Его любить, мой милый, и уповать на Него, и молиться Ему неустанно, без этого ты никогда не выкарабкаешься из беды… От тяжелых страданий я знаю только три лекарства: труд, молитву и трубку… А что до философов, то на них не рассчитывай, они никогда ни в чем не утешат".
Проходит несколько лет. Доде изображает, как его герой забывается тяжелым сном у постели умершего брата и вдруг, очнувшись, обнаруживает, что в углу комнаты перед Распятием молится на коленях какой‑то священник. Им оказывается тот самый аббат. Обессилевший от горя юноша узнает в его появлении присутствие Божие.
Интересно, что Иоанн Павел II рассказывает в одной из книг нечто подобное. Он говорит, что из детских воспоминаний одно живет в его памяти ярче всего: просыпаясь ночью, Кароль Войтыла почти всегда видел отца, который стоял на коленях и молился."Его фигура являла мне образ непрестанной молитвы", — говорит Папа.
Молитва есть выход за пределы моего"я"и его возможностей — интеллектуальных, психологических и духовных. По мысли Франка,"перед лицом Святыни должен был бы умолкнуть всякий человеческий язык… ибо единственное, что адекватно святости этой реальности, — есть молчание". Речь идет здесь о том, что можно было бы назвать новым исихазмом или богословием молчания, которое исходит из того, что человека связывает с Богом только личное доверие, основанное, по словам Паскаля, на"недоступных разуму резонах сердца".
Однако, в отличие от исихазма эпохи святого Григория Паламы и Никодима Святогорца, сегодня мало кто рассказывает на бумаге о том, что такое предстояние Богу. В наше время опыт молчания выражается скорее не в вербальной, а в визуальной форме.
Фотография и телевидение фиксируют для нас то, о чем раньше приходилось рассказывать словами. Киноматериалы о матери Терезе или об отце Софронии Сахарове оказываются просто бесценными. Становится ясно, что Бога можно увидеть, когда смотришь на человека, который молится… если он умеет молиться и если его безмолвная молитва почему‑то попадет в кадр. Последнее, разумеется, случается не часто.
Есть у молитвы еще один аспект: через нее Бог делает нас соработниками, включая в число тех, кому"хорошо и прекрасно быть как братьям вместе"(Пс 132:1). Отсюда становится ясна важность и необходимость и общей молитвы."Научи нас молиться", — просят Иисуса ученики.
Хотя в молитве значимо не прочитанное слово, а порыв нашего сердца к Богу, тем не менее иногда бывает крайне важно молиться именно по книжке. Прежде всего ввиду того, что таким образом мы присоединяем нашу личную молитву к молитвам тех наших братьев и сестер, живых и усопших, которые молятся сейчас и прежде молились этими же словами. Молясь по писаному тексту, молясь словами, записанными для молитвы тысячу или более лет назад, мы в молитве сливаемся воедино со всеми, кто вот уже сотни лет молится, используя эти слова.
Так наши голоса начинают составлять один хор с людьми разных поколений и эпох, так мы оказываемся в Церкви рядом и становимся современниками. Песнь"Свете тихий"поется вот уже почти 1800 лет. Иоанн Дамаскин составил пасхальную службу, казалось бы, новую и никак не связанную с древним чином, много позже — в VIII веке. Однако, составляя ее, он включил в свой текст как фрагменты из проповедей Григория Богослова, с которыми тот обращался к своим слушателям в IV веке, так и другие древние тексты.
Вот почему, всякий раз совершая пасхальное богослужение, мы присоединяем свои собственные молитвы к молитвам Григория Назианзина и Иоанна Дамаскина. К молитвам тех неизвестных переводчиков, кто переводил с греческого эти песнопения на славянский, и всех, кто составлял напевы к этим текстам, наконец, к молитвам тех, кто столетиями использовал их в своей молитве,"едиными устами и единым сердцем"воспевая пасхальную песнь. Так молитва (невозможная без личного предстояния перед Богом в запертой на ключ комнате) преодолевает время и пространство.
К тому же слово писаной молитвы может иногда помочь нам выразить то, что мы сами хотели бы сказать, но не можем. Важно только, чтобы слово молитвы, записанной в книжке, не прочитывалось и не проговаривалось нами, а вырывалось из сердца как наше собственное. В противном случае мы сразу перестаем быть христианами и становимся язычниками, под формой христианства исповедующими какую‑то свою языческую, совсем не православную веру, ибо христианство — это наши личные, живые и не устаревающие отношения с Богом как с Отцом, открытые нам Иисусом.
